– Чем заняты, бойцы?
– Нужду справляем, господин капитан.
И, узнав голос капитана Педро Колль де Рея, оба едва не вытягиваются, хотя в темноте строевой стойки не видно.
– Вам бы следовало немного отдохнуть.
Капитан ко всем обращается на «вы» – ко всем, включая красных. Кое-кто уверяет, что это – учтивость настоящего кабальеро, но Форкес подозревает, что командир таким образом держит дистанцию. Он не видит его в темноте, но угадывает пронизывающие глаза, бородку и подвитые усы, которые придают ему своеобразный и несколько старомодный вид: капитан словно сошел с дагеротипа середины минувшего века. Рассказывают, что якобы его прапрапрадеды сражались вместе с Кабрерой
[36] в 1838 году на берегах Эбро и в Маэстрасго против либералов «королевы-потаскухи»
[37] и ее матери.
– Представьтесь.
– Капрал Лес-Форкес, господин капитан.
– Рядовой Сантакреу, господин капитан.
– Это вы, значит, из Кодо?
Так их называют в роте – те, что из Кодо. Там одиннадцать месяцев назад в сражении при Бельчите был почти полностью уничтожен Монсерратский полк. Кроме них, уцелели и другие, но в ударной роте – только они двое. И высокая честь носить это прозвище оплачена очень дорогой ценой.
– Мы, господин капитан.
За поджарой фигурой капитана можно различить еще одну – пониже. Это его ординарец Кановас, не столько поживший, сколько пожилой крестьянин, молчаливый и приземистый, неотступно следующий за своим командиром с охотничьим ружьем, которое тот использует как боевое оружие. Рассказывают, что Кановас работал на землях семейства Колль де Рей, был егерем, а когда анархисты забрали отца и двух братьев дона Педро в ЧеКа, чтобы через несколько дней расстрелять, вместе с ним бежал во Францию, а потом, вернувшись на родину, воевал в Лакарском полку до тех пор, пока не был сформирован Монсерратский.
– Там, в Кодо, погиб мой кузен, младший лейтенант Алос… Не знавали его?
– Ну как же, – кивает Ориоль. – Конечно знали, господин капитан. Он пожал нам руки – тем, кто решился вместе с ним вырваться из кольца. У нас тогда оставалось по четыре заряда на винтовку… Ну и штыки, разумеется.
– Последнее, что мы слышали, когда бежали, был его голос, – добавляет Сантакреу. – Он кричал: «Вперед, вперед!» Потом увидели, что он остался позади, френч был весь в крови…
Повисает пауза. Рекете вспоминают, капитан представляет себе эту картину.
– Всегда был смельчаком, – говорит он наконец.
– Истинная правда, господин капитан.
Приглушенный расстоянием артиллерийский залп привлекает их внимание. За темными холмами на востоке мелькают быстрые вспышки.
– Интересно, это наши или Атилано?
«Атилано» – так после сражения при Теруэле националисты стали называть неприятельскую артиллерию, дав ей имя одного республиканского офицера, ведшего особенно меткий и губительный огонь. И теперь каждый раз, как раздаются залпы красных пушек, кто-нибудь непременно вспомнит его и, как правило, прибавит что-нибудь касательно его матери или нравственности его жены. Даже куплеты о нем сложили:
Главный в небесах – Христос,
Черный цыган – на дороге,
А для тех, кто в землю врос, —
Атилано, гад двурогий.
– Наши, конечно, – говорит капитан. – Два дня назад они нас застали врасплох и потеснили, но мы контратакуем.
– Мы? – решается спросить Ориоль. – Наш Монсерратский тоже?
Колль де Рей отвечает не сразу, сначала взвесив, стоит ли. Однако двое парней, стоящих перед ним, были под Кодо. А потому даже он – суровый и непреклонный ревнитель дисциплины и субординации – готов сделать для них исключение.
– Весь остальной полк уже там или вот-вот будет, – говорит он наконец. – Мы должны были присоединиться к нему, да от нас потребовалось кое-что другое.
И останавливается на этом месте, не входя в подробности, а Форкес думает, что едва ли остальной полк будет завидовать их везению. Если ударную роту – элитное подразделение – не сразу вводят в дело, значит для него – или из него – сготовят что-нибудь особенное. Опыт – мать интуиции.
– А можно узнать, куда нас двинут, господин капитан?
– Нет, – следует сухой ответ. – Нельзя.
Форкес замолкает, меж тем как свойственный испытанному бойцу фатализм помогает – в меру сил – унять сосущую пустоту под ложечкой. Помолчав немного и, видимо, сообразив, что слова его прозвучали слишком резко, капитан добавляет уже другим тоном:
– Что бы ни пришлось делать, мы не должны подкачать. Нам, каталонцам, кое-кто пока не доверяет… А потому, если от нас требуют вдвое, мы должны сделать втрое. Согласны?
– Так точно.
– В таком случае – идите отдыхать. Нас, может статься, ждут тяжелые дни.
С этими словами командир скрывается во тьме, и за ним безмолвной тенью следует верный Кановас.
В неверном свете зари пятнают небосвод синие и оранжевые зарницы минометных разрывов. От их отчетливого и звучного грохота, перекрывающего винтовочный треск, содрогаются стены домов, ломит в груди и в висках у легионеров, которые держат оборону в здании кооператива. Ночь еще не отступила, и окраинные дома Кастельетса вписаны в фантасмагорический пейзаж, где густую тьму то и дело прорезают вспышки выстрелов. Пахнет горелым деревом, кисловато несет тротилом, и воздух так пропитан пылью, что сумрак стал почти осязаемо плотным.
Сантьяго Пардейро, скорчившись у окна, расстегивает молнию на своей кожаной куртке. Болят уши, жарко, хочется пить. Он заменяет почти опустевшую обойму полной и со щелчком вгоняет ее в рукоятку «астры», а потом, стиснув зубы от напряжения, высовывается, чтобы оглядеться, но дробный перестук пуль о стены снова заставляет его обескураженно пригнуться. Увиденное не радует.
– Владимир!
– Здесь, господин лейтенант.
– Что известно про «Дом Медика»?
– Ничего не известно. Все по-прежнему: надо полагать, пройти они не смогли.
Пардейро кусает губу, а перед глазами у него снова и снова возникают капрал Лонжин и Тонэт в коротких штанах, в легионерской пилотке на стриженой голове.
– Я уж не надеюсь, что они придут. Красные наступают как раз с той стороны, слева от нас. Засели за оградой сарая и бьют оттуда.
