– А потому, товарищ, выполни приказ и возьми эту высотку, – завершает он. – И не забывай о том, что́ будет, если не возьмешь.
С этими словами он, намеренно избегая укоризненного взгляда Фаустино Ланды, дает отбой и протягивает трубку Пато.
– Рикардо, твою мать… – не удерживается подполковник.
Он явно огорчен; быстро переглядывается с майором Карбонеллем, пыхтит сигарой и повторяет:
– Твою же мать.
Комиссар непреклонен, в его голосе вызов:
– Я искореню малодушие, от которого полшага до измены.
– Баскуньяна делает все, что в его силах, а сил у него мало.
– Значит, пусть делает больше. Лола сегодня должна быть в руках Республики.
Ланда пожимает плечами:
– Не всегда получаешь то, чего ждешь. Это война, а не политический митинг, – взглядом он просит у майора поддержки. – Война. И я знаю Хуана Баскуньяну.
– Ну и знай себе на здоровье. А я вот не доверяю ему. Я изменников нюхом чую.
– Чушь не мели.
– Он служил в армии еще до фашистского мятежа, – комиссар хлопает себя по нагрудному карману, оттопыренному записной книжкой. – По моим данным – в морской пехоте.
– И что с того? – Ланда сигарой показывает на своего заместителя. – Вот он тоже был офицером старой армии, однако же теперь – с нами.
– И тем горжусь, – подтверждает майор.
Но Русо не слушает. Морщины на переносице подчеркивают упрямое выражение его лица.
– Баскуньяна не коммунист. В нашей бригаде только он один командует батальоном, не будучи коммунистом.
– Ну и что? – отвечает Ланда. – Он – социалист.
– Если он ближе к сторонникам Ларго Кабальеро, чем Негрина и Прието, для меня это – отягчающее обстоятельство.
– А для меня – нет.
– А для меня – да.
Подполковник глядит на него скептически:
– Да откуда ты знаешь?
– Мне по должности положено знать такое.
– То ли знать, то ли воображать, – мрачно отвечает Ланда, прищелкнув языком.
Русо отбивает этот выпад:
– Когда речь идет о преданности делу Республики, воображать не приходится.
Карбонелль пытается внести примирительную ноту:
– Баскуньяну назначили на эту должность Модесто и Тагуэнья
[40]. А уж таких коммунистов еще поискать.
– Так-то оно так… Но смотри сам – ему под начало дали самый что ни на есть сброд: там каждой твари по паре – сомнительные людишки из ПОУМ, откровенные предатели-анархисты, перекрасившийся мелкобуржуазный элемент или просто проходимцы без роду и племени… Они тебе навоюют. Мудрено ли, что не продвинулись на высоте ни на пядь.
– Ты преувеличиваешь, – возражает Ланда.
– Черта с два я преувеличиваю.
Сняв очки, он протирает их мятым платком. Без них его выпуклые глаза кажутся еще холодней и опасней. От какой-то внезапно пришедшей в голову мысли зрачки их вдруг суживаются.
– И вдобавок они остались без политкомиссара. Это что – случайно так вышло?
Ланда истомным вздохом показывает, что беседа ему надоела. Потом, снова почесав живот, косится на Пато – она тут явно лишняя – и вновь поворачивается к комиссару:
– Послушай… К чему эти домыслы?
– Никаких домыслов! – ледяным тоном отвечает Русо. – Кабреру убили. И это объективный факт, а не домысел.
Ланда прикусывает кончик сигары:
– Франкисты застрелили.
– Или не франкисты.
– Это огульное обвинение… Батальон понес большие потери. В числе убитых оказался и комиссар.
Русо, поглядев очки на свет, снова водружает их на нос. И смотрит на Пато так, словно только что заметил ее присутствие. А та, смущенно опустив глаза, надевает гарнитуру, перебирает штекеры.
– Потери меня не волнуют, – отвечает комиссар. – Как сказал – и совершенно правильно сказал – товарищ Сталин…
– Да пошел ты, Рикардо. Не суй ты сюда товарища Сталина! – обрывает его Ланда.
Комиссар отвечает ему сухо и значительно:
– Пусть Баскуньяна положит столько народу, сколько нужно для победы. А если нет…
– Хватит, Рикардо! Ты в самом деле достал уже со своим вечным «а если нет…»!
Продолжая спор, они возвращаются в тот угол, где разложены карты. До связистки доносятся последние слова комиссара:
– В 42-й дивизии мало расстреливают, Фаустино. Я не раз поднимал этот вопрос, но все как горохом об стенку… В назидание другим надо расстреливать больше…
Слышно приближение Атилано, и это бьет по нервам.
Ра-а-а-а-с, ра-а-а-ас, ра-а-а-с.
Снаряды 105 мм прилетают по три, по четыре и с треском раздирают воздух, как полотно. Потом рвутся с оглушительным грохотом, заволакивают гребень высоты пылью, пропитанной запахом пороха и сгоревшей травы, из которого доносятся вопли невидимых людей – проклятья, крики боли или ужаса: земля содрогается от разрывов, и каждый разбрасывает во все стороны шрапнель, которая рикошетами дробит камни, умножая свою убойную силу их осколками.
Пу-ум-ба.
Дзынь. Дзынь.
Хинес Горгель, скорчившись в расщелине между скал, обхватив голову ладонями, сжав зубами веточку, слышит, как щелкают каменные и стальные осколки. От близкого разрыва все вокруг содрогается так, что кажется – камни, дарующие защиту, сейчас раздавят его, и на невыносимый миг легкие наполняются едкой пылью, пахнущей дымом и землей.
Пу-ум-ба.
Пу-ум-ба.
Хинес никогда еще не испытывал такого ужаса и не ощущал так остро свое бессилие. Никогда не терзал его так зверски страх перед увечьем и гибелью. Язык прилип к пересохшему нёбу. Все мышцы ноют от напряжения, голова раскалывается от боли, словно кровь сейчас хлынет из носа и ушей. Если бы не беспрерывные разрывы и не свист осколков, если бы не твердая уверенность, что стоит шевельнуться – и его разорвет на куски в этом аду, творящемся на гребне высоты, Хинес давно убежал бы, как те, кто с воплями ужаса вскочил на ноги, кинулся вниз по склону и был накрыт лавиной огня и железа, раскромсан, словно топором мясника.
Вдруг становится тихо.
Горгель считает: раз, два, три, четыре.
Пять, шесть, семь, восемь.
И удивленно опускает руки, прикрывавшие голову.
Пятнадцать секунд – и ни одного нового разрыва.
На самом деле это условная тишина. Медленно рассеивается дым, и в скалах слышатся слабые стоны раненых, жалобы умирающих. Вот прозвучало проклятие. Чуть подальше кто-то хнычет, как ребенок, зовет мать. Ой, мама, мама, мама, мамочка…
