Привстав, Горгель дрожащими руками вытягивает из-под себя винтовку, стряхивает с нее землю. И чувствует вдруг, что эти голоса наводят на него еще больший ужас, чем обстрел. А может быть, не они, а внезапная тишина. Он знает, что́ последует за ней, знает очень хорошо, потому что уже двое суток сидит на вершине высотки. Зато не знает, выдержит ли это. Сомнительно.
Тут он вспоминает про мавра Селимана и раненного в ногу сержанта – живы ли они? Или погибли при обстреле? А остальные, укрывшиеся между скал, – стряхивают ли землю с затворов винтовок или стонут, матерятся, зовут маму, или их просто уже нет? Или убегают вниз?
Все еще тихо.
Секунд тридцать, прикидывает Хинес, а может, и больше. Двое последних суток на восточной высотке превратили бывшего плотника в настоящего ветерана, а потому, прежде чем высунуть из-за бруствера голову, он выжидает еще немного. Потому что красным раньше только того и было надо: они дожидались, когда защитники высоты, решив, что обстрел прекращен, выглянут из укрытия, и снова открывали огонь. Ну не свиньи ли?
Затишье длится уже почти целую минуту.
И Горгель принимает решение не оставаться здесь. Он больше не желает ждать, когда тишину, помимо стонов и брани, наполнит еще и топот штурмующих. Худо-бедно и поневоле, но он сегодня сделал для Франко и отчизны даже больше, чем требовалось. Испанию он вознес превыше своих сил. И – хватит на сегодня, довольно для одного года, для его жизни. Короче говоря, счастливо оставаться.
– Далеко ли собрался?
Сержант, как навязчивый и нескончаемый кошмар, остается на прежнем месте, несмотря на снаряды и мины и на все прочее, что рвалось и валилось и убивало все кругом. Горгель, снова заползший в свою ложбинку между скал, поднимается и видит сержанта с неразлучным и грозным пистолетом на животе: лицо закопчено и перепачкано до такой степени, что неотличимо по цвету от седоватых волос. Неподвижный, непроницаемый, невозмутимый, как бронзовая статуя, чудесным образом выживший и даже не получивший новых ран вдобавок к прежним, в ноги, – более серьезная перевязана полосами его собственной рубахи поверх марли, которую ночью принес Селиман вместе с полупустой фляжкой, снятой с убитого, бог весть, своего ли или красного.
Горгель бормочет первое, что в голову пришло:
– За гранатами.
Сержант скептически смотрит на него, а потом показывает на ящик, стоящий рядом. Там лишь стружки.
– Ой, оказывается, кончились.
– Да что ты говоришь?
Они смотрят друг на друга, и Горгель тщетно ищет другой предлог отлучиться. Выход из положения. И его подсказывают стоны солдата, который по-прежнему зовет мать.
– И товарищу вот хотел помочь.
Сержант не сводит с него пристального взгляда. Губы его слегка кривятся – однако до улыбки эта гримаса недотягивает. Да и не собирается.
– Ему уже не поможешь. Так что оставайся тут.
Горгель вздрагивает, услышав рядом какой-то звук. И, обернувшись, видит мавра, который вылезает из-за скал. Селиман тоже весь в пыли: запорошен ею так густо, что феска из красной стала бурой.
– Поднялись? – с беспокойством спрашивает сержант.
Тот мотает головой, оглядывает Горгеля и становится на колени возле раненого, отгоняя от него мух.
– Как твой нога, сирджант? – участливо спрашивает он.
– Погано, однако я уже привык. На-ка вот, глянь…
Мавр осторожно ощупывает ногу, а потом, сдвинув перевязку, принюхивается к ране. Снова прикрывает бинтом и, пощипывая усы грязными ногтями, угрюмо качает головой.
– Суайа-суайа… – говорит он.
– Скажи по-человечески.
– Опухлая… Нехорошая.
– Что значит «нехорошая»?
– Немножко почернела.
– Ладно.
– Не нравится мне, клянусь. Болит тебе сильно?
– Ясное дело, болит.
Мавр кладет ему ладонь на лоб, но сержант отдергивает голову.
– Жар большой…
– Жарко тут, вот и жар. И жрать хочется, и пить… Мозги мне не долби, сделай милость.
– По-хорошему, надо вытащить тебя отсюда… Быстро-быстро. Ногу лечить надо.
– Только ему не говори, – показывает сержант на Горгеля. – А то он уже прямо весь извелся, соображая, под каким бы предлогом смыться отсюда.
– Я могу снести в ближайшую санчасть, – откликается тот.
– Ближайшую? – с неприятным скрипучим смешком отвечает сержант. – Слышь, не смеши меня. А то поперхнусь.
– Есть наверняка где-нибудь. Не может быть, чтоб нас расколошматили…
– Много ты понимаешь… Молчи уж.
Между скал – опять какой-то шум. Горгель оборачивается и видит майора Индурайна, командира почти поголовно уничтоженного батальона регуларес, – он спускается по склону с явной целью проверить, сколько осталось людей и боеприпасов. Он тоже весь в густой пыли, френч разодран, волосы всклокочены, бинты вокруг головы стали черными. Горгель вспоминает, каким он был двое суток назад, когда организовывал оборону Кастельетса. И кажется, с тех пор не знал ни минуты покоя.
– Ну как вы тут? – спрашивает он.
Покрасневшие глаза на лице, покрытом застывшей маской пыли и пороховой копоти, всматриваются в каждого поочередно, и надежды в них немного. Сержант с усилием пытается приподняться, но, скривившись от боли, вновь падает:
– Да хреново, господин майор. Гранаты все вышли, патроны на исходе.
– Боеприпасов нет. И послать за ними некого.
– Сколько нас осталось?
Майор показывает на Селимана, который улыбается от уха до уха:
– Как он себя проявил?
– Надежный малый. Ветеран, не трус.
– Вот как?
– Да. А вот в этом я не уверен.
Быстрым взглядом окинув Горгеля – да не один же я такой на этой высотке, думает тот, – майор становится на колени, чтобы поближе взглянуть на рану сержанта. И, осмотрев ее, не произносит ни слова. Потом поднимается и пожимает плечами, как бы смиряясь с неизбежным.
– Из регуларес, Монсерратского батальона и взвода легионеров осталось в общей сложности человек тридцать, – наконец отвечает он.
– А насчет подмоги ничего не слышно?
– Пока ничего. Послал связного в штаб, но он еще не вернулся.
– Мы сделали что могли, – подводит итог сержант.
– Верно.
– Как ваша голова, господин майор?
– Получше, чем твоя нога. Рана у тебя… кхм… ладно. Ты, наверно, и сам знаешь.
– Конечно знаю.
Майор смотрит на флягу, лежащую возле пустого ящика с гранатами. Проводит языком по растрескавшимся, пересохшим губам.
