Р-ра-а-а-ас. Пу-ум-ба.
Внезапно душераздирающий стон рвет воздух. Земля и скалы, содрогнувшись от близкого разрыва, взметывают ввысь тучу пыли и каменного крошева. Слышны крики тех, кого накрыло осколками, а уцелевшие – и франкисты, и республиканцы – опрометью бросаются в какое-нибудь укрытие, припадают к земле, топчут на бегу тела расстрелянных в луже крови.
Р-ра-а-а-ас. Пу-ум-ба.
– Это же свои! – в отчаянии кричит лейтенант. – Наша артиллерия! Вот же сволочи!
Горгель бежит вместе со всеми, пригибается, падает, ползет между скал, обдирая локти и ладони. Новый взрыв гремит совсем близко и заваливает его ошметками кровавого мяса. Горгель смотрит на них в ошеломлении, дотрагивается до них. На одно томительное мгновение ему кажется, что эти человеческие внутренности, разодранные кишки – его собственные. И наконец, с омерзением стряхнув их с лица и рук, ослепнув от ужаса, он поднимается и бежит куда глаза глядят, пока не ступает вдруг в пустоту и кубарем не катится по склону.
– Владимир!
По закопченным порохом татарским скулам ручьями льется пот. Сержант слегка приподнимается, вопросительно смотрит на Сантьяго Пардейро и снова прячет голову. Время от времени пули проходят низко – срезают ветви, сбивают листья орешника, стучат о стены Апаресиды, которые от этого словно оспой побиты.
– Слушаю, господин лейтенант.
– Сходи-ка узнай, почему «гочкис» молчит.
– Есть.
Владимир уползает, волоча автомат – Пардейро уже вернул его, – а лейтенант высовывается над бруствером траншеи, где стоит на коленях: копали ее в страшной спешке, и потому в ней всего лишь семь метров длины и метр глубины. Положение неважное, хотя еще и не безнадежное. Скит стоит на ступенчатой возвышенности, и это дает известные преимущества – с маленькой колокольни открывается прекрасный обзор, хотя двоих наблюдателей там уже ранило, и остатки 3-й роты вырыли штыками и палками траншеи, соорудили брустверы, забаррикадировали окна и упорно отбивают натиск республиканцев, накатывающих волна за волной от оливковой рощи к нижней террасе, огороженной каменными невысокими стенами, повторяющими каждый изгиб склона. Легионеры с рассвета отразили уже три атаки и пока держатся. Профессиональные вояки, которых красные считают наемниками и бесчестными убийцами, они знают, что ждет их в случае поражения. Тем не менее если в пересохшем рту еще ворочается язык и хватает куража, то можно и спеть – вот как капрал Лонжин: стоя на коленях и опершись подбородком о приклад, мурлычет:
Почтальон, ядрена вошь,
Что ж ты чешешь мимо,
Что ж письма мне не несешь
От моей любимой?
Владимир ползет обратно: когда стрельба усиливается, он замирает и распластывается, когда ослабевает – движется дальше. У самого скита рвется 50-миллиметровая мина, усеивая стену рябью новых выбоин и засыпая его комьями земли и осколками. Тут даже Лонжину становится не до песен.
– Господин лейтенант…
Это русский ящерицей вполз наконец в траншею. Пардейро отодвигается, давая ему место.
– Ну, выкладывай.
Владимир, сняв пилотку, проводит ладонью по светловолосой стриженой и влажной голове:
– Машинка раскалилась от беспрестанной стрельбы. А воды нет. Так что им пришлось помочиться в кожух для охлаждения… А если целый день не пить да потеть, маловато выйдет.
Пардейро вздыхает облегченно:
– Патронов-то достаточно?
– Пока хватает, – сержант надевает пилотку, высовывает голову, оглядывает местность и без суеты прячется за бруствер. – Я смотрю, красные еще пододвинулись?
– Похоже на то.
– Те, которые атакуют с западной высоты, дальше не пойдут: пулемет не даст им подняться – как залегли, так и лежат. А вот те, что наступают от оливковой рощи, снова уже метрах в двухстах.
– Самое малое, – прикидывает Пардейро.
– И продвигаются, насколько я вижу. Медленно, но неуклонно. Через минуту-две кинутся в атаку.
– Все так.
От близкого разрыва оба снова пригибаются. Встает туча земли и камней, переламывается ствол миндального дерева, и еще зеленые орехи летят во все стороны, как пули.
– Еще слава богу, что Атилано не подтянули… – ворчит Владимир. – Лупят только из минометов.
Лейтенант молча кивает. Русский ощупывает нагрудный карман, достает мятую пачку «Тре стелле». Там всего одна сигарета. С сомнением поглядев на нее, он со вздохом – ничего, мол, не попишешь – кладет пачку на прежнее место.
– Господин лейтенант, с вашего позволения… Хочу кое-что сказать… Дадите минутку?
– Ну конечно.
Русский, поколебавшись еще немного, наконец решается:
– Я в Легионе с Тицци-Аццы, еще когда генерал Франко командовал моей 1-й ротой. А до этого я был на Великой войне, потом служил в кавалерии, воевал с большевиками… Так что кое-чего повидал.
– Ну и?
Две пули, прожужжав мимо, ударяют в стену скита. В ближайшем окопе поднимается во весь рост один из легионеров и, широко размахнувшись, бросает в сторону красных гранату «Ото-35». И прежде чем лейтенант успевает выругать его, голову из траншеи высовывает сержант.
– Далеко же, мать вашу! – орет он. – Кто будет без команды гранаты кидать или стрелять, пожалеет, что на свет родился! Беречь боеприпасы! Еще понадобятся!
Скрывшийся в окопе легионер что-то отвечает, но слов не разобрать. Наверно, отпустил какую-то шутку, потому что раздается дружный смех.
– Ну, в общем… – чуть раскосые светлые глаза сержанта смотрят на Пардейро нерешительно. – В самом деле можно сказать все как есть?
– Можно. Только покороче.
– Не беспокойтесь… Я хотел только сказать, что когда вы пришли сюда – такой… такой…
– Юный? – с улыбкой подсказывает лейтенант.
Узкие славянские глаза почти исчезают меж сощуренных век.
– Да, – медленно кивает сержант. – Ведь и сейчас еще не бреетесь. И кое-кто из старых крокодилов в нашей роте думал тогда, что очень скоро вы «бросите курить», как у нас говорят. Сами знаете, что это значит.
– Да уж знаю. «Младший лейтенант – на время, труп…» и так далее. Или еще: «Первое жалованье – на обмундирование, второе – на погребение»… Ни прошлого, ни будущего… Уж как водится.
– Вот именно. Однако ж вот какое дело… Когда в Синке мы остались без офицеров и унтеров и вы сказали: «Слушай мою команду!», рота вас зауважала. Ну и я тоже.
Пардейро лестно слышать это, однако теперь он уже знает, как принимать похвалу. Каков должен быть его отклик – вернее, какого отклика от него ждут. И потому он озабоченно смотрит на часы, делая вид, что мысли его заняты другим.
