– Ну, закругляйся.
– Закругляюсь, господин лейтенант. Еще хотел только сказать, что… ну, это… Что красные назначают командирами тех, кто политически подкован, или самых бойких и шустрых, или самое зверье, пусть даже они читать-писать не умеют.
– Хочешь сказать, в этом наше преимущество?
– Точно так. Наше преимущество в том, что у нас воюют такие люди. Молодые, образованные. Даровитые. У красных мужества в избытке, спору нет, но ведь на войне одного этого мало.
– И?
– А вот вы… Ну, в общем… У вас есть все, что должно быть у солдата, а вдобавок есть еще и талант. Два дня в городке, потом отступили, теперь вот здесь… Вот это я и хочу сказать, господин лейтенант… Что рота считает – вы хорошо себя показали.
Пардейро, делая вид, что пропустил его слова мимо ушей, смотрит по сторонам. В траншее и в стрелковых ячейках – «волчьих ямах» – едва заметны его солдаты, которые ждут врага, выставив над брустверами винтовки, разложив гранаты и запасные обоймы – их раздает Тонэт в легионерской пилотке, челноком снующий вдоль линии. Солдаты сохраняют спокойствие и дисциплину, несмотря на голод, жажду, зной, а иные, вопреки тому, что уже свалилось на них и что еще свалится, – даже способность шутить. И дело, во имя которого они сражаются, уже почти не имеет значения, но сражаются они умело, хладнокровно и расчетливо, не испытывая или, по крайней мере, не обнаруживая страха, что в данном случае одно и то же. Когда я был в училище в Авиле, мне бы и во сне не приснилось, думает Пардейро, что буду командовать бойцами такого класса. С таким послужным списком, как, например, у сержанта Владимира Корчагина.
– А зачем ты мне это рассказываешь сейчас?
Тот пожимает плечами:
– Честно говоря, сам не знаю. Захотелось… – Вздернув голову, он подбородком показывает в сторону оливковой рощи. – А может, потому, что эти сейчас опять полезут… Или потому, что вы трое суток справляетесь тут один, сами себе начальство.
Пардейро снова смотрит на часы:
– Твоя минута истекла, Владимир.
– Так точно, господин лейтенант, – от кивка начинает раскачиваться кисточка на легионерской пилотке. – И простите за откровенность.
– Не за что тебя прощать.
Оба всматриваются теперь в позиции противника. Красные прекратили огонь и даже минометный обстрел. Дурной знак.
– Ты сильно ненавидишь коммунистов, Владимир? Судя по твоей биографии, тебе есть за что.
Русский улыбается:
– Моя минута истекла, господин лейтенант.
– Твоя истекла. А теперь пошла моя.
Сержант, не сводя глаз с неприятеля, наклоняет голову, обдумывает ответ.
– Пока был там, в России, ненавидел… – говорит он наконец. – Сейчас все по-другому. Я дерусь не с людьми, а с делами.
Пардейро, прекрасно понимая его, кивает.
– Очень немногие у нас сражаются за какую-то четкую политическую идею. Большая часть – не за одну идею, а против другой.
– Вот и со мной так… Хотя… разве ненависть к их идеям – это не идеология, а?
– Возможно.
Воцаряется молчание. Звенят назойливые мухи, но ни тот ни другой не шевелится, не отгоняет их.
– Разрешите спросить, господин лейтенант… Что же вас-то привело сюда?
– Не мог больше смотреть, как рвут Испанию на куски, – не задумываясь отвечает тот. – Сыт по горло. И ничего больше.
– Как и большинство наших добровольцев, да?
– За исключением фалангистов и рекете.
– Ну это само собой… Конечно.
– У нас с ними есть кое-что общее: и они, и мы считаем, что красные – это сброд, который подлежит истреблению. В этом мы сходимся. И спорить тут не о чем. И жалеть о результатах я не стану.
– Разве что нас разобьют. Вот жалость-то будет.
– Верно говоришь, и в этом – наше преимущество. Мы же не собираемся переустраивать мир на иных началах, мы всего лишь хотим вымести красную сволочь… А уж потом, когда победим, увидим, кто нас разочарует, а кто нет.
Пардейро говорит, а сам наблюдает за красными, которые меж тем подобрались еще чуть ближе. Двигаются осторожно, перебегая от оливы к оливе и прячась за стволами. Ясно, что усвоили урок, преподанный теми, кто ходил в последнюю атаку и навсегда остался лежать между деревьев и у первой каменной ограды.
– Как считаете, господин лейтенант, сумеем еще раз их отбить?
Лейтенант искоса смотрит на него, напрасно ища тревогу на невозмутимом лице сержанта. Ничего, кроме профессионального интереса.
– Считаю, отобьем. Мы ведь – Легион, не так ли?
Русский смеется сквозь зубы:
– Так. Пока еще так.
– Ну вот. И, кроме того, у нас еще пятеро парней из Фаланги.
Сержант поднимает руку, растопырив четыре пальца:
– Четверо, господин лейтенант… Забыл доложить: этому коротенькому, бритоголовому пуля попала в шею, когда он перезаряжал «гочкис».
– Ах ты ж, драть их в лоб… Тяжело ранило?
– Прилично…
– Я говорил тебе – даже эти дерутся как звери.
Сержант показывает на оливковую рощу, где под трель свистка новые и новые фигуры перебегают и прячутся за деревьями.
– Кажется, начали.
– Похоже на то.
Владимир снимает с плеча автомат, со щелчком ставит его на боевой взвод.
– Надо признать, они, конечно, сукины дети, но не трусы, – безразлично говорит он.
На самом деле, и по сути, и по форме вопрос именно в этом, думает Пардейро. В том, чтобы не струсить. В том, кто решится на большее, кто окажется выносливей – мы или они. Очень испанская постановка вопроса. В равной степени присущая и той стороне, и этой. Крошить друг друга за клочок земли, обладание которым не изменит ход войны. Скит Апаресида не имеет стратегического значения, да и тактического не слишком много; это просто укрытие, где окопалось единственное подразделение, которое в этом секторе еще сопротивляется красным. Те намерены покончить с ним, легионеры же не собираются сдаваться. И потому все они – здесь, под палящим солнцем, плавая в поту, изнуренные, грязные, терзаемые жаждой, ибо красные слишком отдалились от городка, а у франкистов недавно кончилось и вино. Единственный водоем находится справа от оливковой рощи, у подножия уступа, на ничейной земле, где лежит полдесятка почерневших и раздутых трупов тех, кто пытался наполнить там свои фляги.
В роще снова тройной трелью заливается свисток. Владимир, пристроив автомат на бруствер, крестится – по православному, справа налево, – трет нос.
– Вот и они, господин лейтенант.
Из-за олив грянули голоса – команды звучат вперемежку с ободряющими криками. Республиканцы, которые до этого, хоронясь за стволами, продвигались со всеми предосторожностями, теперь отбросили их и отважно ринулись к стене на первом уступе. Бегут в рост, не прячась, подставляя грудь под пули: синие и защитные комбинезоны, каски, пилотки, фуражки, поблескивающие на солнце штыки. Одни бегут зигзагами, чтобы не стать легкой мишенью, другие – цепью, стремясь сократить расстояние до стены и укрыться за ней. Ни республиканцы, ни легионеры пока не стреляют – лишь поверх голов бьют пулеметы красных, прикрывая своих с флангов. Скороговорка очередей, веером обмахивающих стены, отсекающих ветки и листья миндальных деревьев. Через мгновение в этот стук вплетается и пулемет легионеров – короткие, очень точные и расчетливые очереди взметывают фонтанчики пыли, скашивают несколько человек. Наконец-то охладившийся «гочкис» доказывает свою действенность.
