– Турута!
Из дальнего угла короткой траншеи долетает голос горниста, который вместе с вестовым Санчидрианом скорчился на дне:
– Я, господин лейтенант!
Пардейро вытаскивает из кобуры свою «астру-400», оттягивает тугой затвор, досылая патрон, сдвигает предохранитель.
– Подашь сигнал, когда скомандую открыть огонь.
– Есть, господин лейтенант!
И в этот миг, глубоко вздохнув, стоически скрывая напряжение, от которого судорогой, острой и болезненной, сводит все мышцы и деревенеет в паху, младший лейтенант военного времени Сантьяго Пардейро Тохо, бывший студент-судостроитель, обводит языком пересохшее нёбо, покрепче натягивает пилотку с одинокой шестиконечной звездочкой на тулье, с мимолетной жалостью вспоминает родителей и встает в траншее – потому что традиция есть традиция: в атаке офицер Легиона всегда идет в пяти метрах впереди своих солдат, в обороне – стоит во весь рост спокойно и невозмутимо.
– Легионеры, к бою! Да здравствует Испания! – хрипло кричит он, когда на гребне стены показываются первые республиканцы.
И из траншей, окопчиков и с колокольни скита ему отвечает многоголосый вопль, исполненный ярости и жажды боя.
Франкистские пули ударяют в стволы олив и миндаля, трясут ветви, сбивают с них листья. Пригнувшись, Хулиан Панисо пробегает последний открытый участок и мешком оседает наземь, потом подползает к стене и садится с автоматом на коленях, еле переводит дыхание. Ольмос, бежавший следом, падает рядом, чуть не задев его.
Повсюду свищут пули. Первый батальон с ударной саперной ротой во главе медленно продвигается под шквальным огнем франкистов, которые бьют по нижнему из двух уступов, поднимающихся к скиту. Республиканцы под таким градом пуль вынуждены залечь вдоль каменной стены: с фронта идет плотная ружейная стрельба, справа бьет пулемет – пули взвихривают землю, дробят камень.
– Надо дальше, – говорит Панисо и, когда Ольмос отвечает забористой бранью, советует: – Не распаляйся попусту, побереги силы.
Республиканцы выбегают из оливковой рощи, спотыкаются, прыгают под защиту уступа, жмутся друг к другу, инстинктивно стараясь держаться вместе: руки судорожно вцепились в винтовки, мокрые от пота лица искажены напряжением или страхом, потому что вокруг поминутно свистят пули, с треском впиваясь в человеческое мясо, ломая кости; раздаются предсмертные вскрики, или проклятия тех, кто падает раненным, или мольбы тех, кто ползет, оставляя кровавые следы, в поисках дерева, за которым можно будет укрыться и обрести спасение или смерть.
– А где же Второй батальон? – спрашивает прибившийся к саперам парень, за худобу прозванный Факиром. – Они ведь тоже должны атаковать скит, только с севера? Разве не так?
– С места не сдвинулись, – отвечает Ольмос. – Не слышишь, что ли?
– Ничего я не слышу.
– Ну а я о чем? Там не стреляют. Яйца себе чешут…
Факир кивает. Он родом из Сантандера, один из самых лучших бойцов в роте. И на то есть причины: 18 июля мятежники расстреляли двух его братьев – членов Всеобщего союза трудящихся. Факир – из тех, кто пленных не берет.
– Предателей там много развелось.
– И не говори.
Противник продолжает вести интенсивный огонь. Подрагивающими пальцами Ольмос проверяет свое оружие и понадежней прилаживает пояс с шестью кожаными гнездами для гранат.
– Мы тут погибаем, Хулиан. А Второму батальону и горюшка мало.
– Помолчи, а?
У каменной стенки притулилась уже почти вся рота – за исключением, разумеется, тех, кто упал среди олив, и тех, кто, ошеломленный свинцовым градом, не решается двинуться с места и лежит, где залег, вместе с бойцами 3-й роты, которые должны идти во втором эшелоне.
– Приготовиться к атаке! Приготовиться к атаке!
Лейтенант Гойо, комиссар Сеэгин и старшина Кансела – густобровый дюжий гранадец, до войны занимавшийся стрижкой овец и коз, – пригибаясь, пробегают вдоль длинной шеренги бойцов, сгрудившихся на узком пространстве под уступом, ободряют их перед новой атакой. Комиссар, обернувшись к оливковой роще, энергично машет руками, подзывая тех, кто залег там – их человек восемь, – а потом, видя, что они не повинуются, показывает им пистолет и стреляет в воздух. Этот довод возымел действие – солдаты тоскливо переглядываются и наконец пересекают бегом обстреливаемый участок. Один через несколько шагов вдруг вскидывает и широко разводит руки, словно протестуя против чего-то, – и падает. Другой, которому пуля, чиркнув вдоль черепа, аккуратно стесывает кожу вместе с волосами, словно расчесав их на прямой пробор и спустив на уши, роняет винтовку, но все же добегает до места и падает у стены замертво – глаза остекленели, лицо, шея и рубаха залиты кровью.
– Пошли! Вперед! Все вперед!!! – кричит лейтенант Гойо. – Да здравствует Республика!
Республике сегодня явно не поздоровится, в смятении думает Панисо. Потому что мы не добежим. Говорили, будто там, наверху, остались считаные фашисты, однако они косят нас за мое почтение. Убивают как на бойне. Так что мы не дойдем. Заглянув Ольмосу в глаза – выпученные, налитые кровью от напряжения, – Панисо понимает: его товарищ думает то же самое.
Но лейтенант, вероятно, придерживается другого мнения, потому что в этот миг пронзительно свистит, выпрямляется во весь рост и тормошит тех, кто поближе:
– Давай, ребята, давай! Вперед! Вздрючим их!
И с этим криком карабкается на гребень стены, не обращая внимания на пули, которые гудят вокруг, как рой стальных шмелей. Старшина Кансела, хлопнув Панисо по плечу, подталкивает его вверх:
– Пошли-пошли! Бегом к следующей стене!
Панисо, стиснув зубы, перехватывает автомат, поднимается, влезает на стену, бежит вперед. И, мельком глянув по сторонам, видит, как слева и справа от него, выставив штыки, республиканцы одолевают пятьдесят метров – они кажутся километрами – до второй каменной стены на уступе, дарующей защиту от огня, до низких крон миндальных деревьев, за которыми на взгорье виднеются скит и линия окопов, где мерцают десятки вспышек: оттуда бьют из винтовок, а установленный справа пулемет косоприцельным огнем поливает склон, стегает его как плетью.
– Стреляй, стреляй с ходу! – завывает комиссар, бегущий рядом с Панисо. – И вперед, вперед!
Внезапно он роняет пистолет, делает несколько шагов, шатаясь, словно вдруг потерял равновесие, прижимает ладони к лицу, и между пальцами толчками выхлестывает кровь. Прежде чем броситься вперед, Панисо успевает взглянуть на него и заметить, что у комиссара отсечен нос, разворочена щека и сломаны зубы.
Плотный огонь. Неумолчный свист пуль. Когда подрывники добегают до последней стены, от гулкого эха пальбы содрогается склон. Панисо – кровь в висках стучит так, что приглушает грохот выстрелов, – прячется за каменной кладкой вместе с Ольмосом, Факиром и теми, кто сумел добраться до этого укрытия и скорчиться там. Панисо на миг высовывается из-за стены и на расстоянии броска гранаты видит первые брустверы, над которыми то появляются, то исчезают силуэты франкистов и вспыхивают огоньки выстрелов.
