– Слышь…
– Чего тебе?
– У тебя правда каталанский выговор или мне почудилось?
– Мы и есть каталонцы.
– Врешь!
– Ей-богу.
Протягивая сигареты, Лес-Форкес чувствует прикосновение его пальцев. Шершавых и огрубелых. Пальцев крестьянина.
– Слышь, фашист…
– Ну какого… тебе еще надо?
– У нас бумажки для самокруток есть, а у вас, говорят, с этим туговато.
– Верно говорят. Ну давай.
Капрал принимает книжечку. Потом нагибается за винтовкой; выпрямившись, вешает ее ремень на плечо.
– А теперь всяк сверчок – на свой шесток. Завтра начнем убивать друг друга, как Господь заповедал.
III
С востока, вниз по реке, летят один за другим два самолета. Первый – это биплан: кажется, ему приходится туго – он идет на небольшой высоте и постоянно меняет курс, резко дергается то в одну, то в другую сторону, пытаясь оторваться от преследователя, но тот висит у него на хвосте и поливает из пулеметов.
– Сзади – наш, – говорит лейтенант Харпо. – «Курносый».
Пато Монсон, заслонясь ладонью от солнца, следит за маневрами самолетов в чистой синеве утреннего неба. Перипетии воздушного боя приковали к месту нескольких связисток, которые тащат в штаб катушки с проводами и чешские аккумуляторы Т-30, недавно доставленные с того берега. Пато, Валенсианку и еще двух девушек отрядили за ними. А лейтенант пошел со своими подчиненными, чтобы убедиться – получено именно то, что надо, потому что оборудование, присланное вчера, оказалось негодным.
– Смотрите-смотрите, как наш его шарашит… А фашист – из тех, кого называют «ангелочки», и, кажется, его песенка спета.
Да, это так. Оба самолета теперь совсем близко – так, что слышен отрывистый пулеметный стук. Внезапно биплан задирает нос и стремительно уходит вверх, открывая взгляду косые – черные на белом – кресты на крыльях. Темное облачко, вырвавшееся, будто взрыв, из-под капота вместе с краткой вспышкой пламени, превращается в тонкий шлейф дыма, тянущийся за самолетом, который по крутой дуге карабкается в небо.
– Потрясающе! – восклицает Харпо.
По берегу, где все тоже наблюдают за воздушным боем, прокатываются ликующие крики. По берегу – и по мосткам понтонного моста, по которому сейчас длинной вереницей идут солдаты. Преследователь, не прекращая стрелять, повторяет маневр, но потом уходит вбок, сваливается на крыло и удаляется кругами. Шлейф дыма становится чернее и гуще, и солдаты радостно вопят при виде того, как отделившаяся от самолета черная точка миг спустя превращается в человеческую фигурку, болтающуюся под куполом парашюта.
Все это происходит совсем близко от Пато. Девушка видит, что биплан теряет высоту, снижаясь широкими спиралями, меж тем как утренний ветерок медленно несет парашютиста под белым шелком купола на этот берег. Биплан бесшумно скрывается из виду, и вскоре от него остается лишь черный гриб, встающий на горизонте. Парашютист же приземляется совсем недалеко от того места, где стоит Пато, и она вместе со всеми бежит к нему.
– Его же сейчас растерзают, – повторяет Харпо. – Забьют до смерти.
Подбежавшая Пато видит, что пилот уже отстегнул лямки парашюта и в ожидании расправы пытается выхватить пистолет из кобуры. Он в летном комбинезоне, в кожаном шлеме, в шелковом белом шейном платке и еще не успел снять очки-консервы. Подоспевшие солдаты уже наставили на него стволы винтовок.
– Zurück, Hurensöhne!
[42] – кричит летчик. – Zurück!
Все на миг замирают, а он, уже ухватив пистолет, водит стволом из стороны в сторону. Рука его дрожит.
– Назад! – повторяет он по-испански с сильным акцентом. – Перестреляю всех!
Угроза лишь ненадолго останавливает республиканцев. Грязные и косматые, в выцветших комбинезонах, они являют собой разительный контраст с щеголеватым чистеньким немцем и продолжают подступать к нему, только теперь – чуть помедленней. Лица искажены ненавистью и жаждой мести к тому, кто убивает с поднебесья, не пачкаясь в окопной грязи, не обливаясь по́том. Жгучее желание расплаты и восстановления равновесия. Отомстить за погибших женщин, детей, стариков, чьи бесчисленные фотографии у всех на памяти. За тех, кто погиб под бомбежками в тылу.
– Кончай этого борова! – вопит кто-то.
Вокруг летчика собиралось уже человек двадцать – и Пато среди них. Немец в растерянности наставляет ствол пистолета то на одного, то на другого: палец подрагивает на спусковом крючке. Кажется, уже можно ощутить едкий запах его страха.
– Назад! – повторяет он, и голос его срывается. – Убью!
Угроза сменилась мольбой. Все скопом кидаются на него, вырывают из рук оружие, трясут, колотят кулаками и прикладами. В испуге Пато видит, как срывают с него шлем с очками, – становятся видны белобрысые волосы, выпученные от ужаса голубые глаза. Немец еще совсем молод и, видно, был хорош собой, пока прикладами ему не разбили нос, не рассекли бровь, пока изо рта не выхлестнула длинная струя крови.
– Бей его! Кончай! – кричит толпа.
Закрывая голову руками, бледный, окровавленный летчик падает на колени и, почти теряя сознание, водит по сторонам остекленевшими глазами. Он оглушен и смертельно испуган. Пато видит, как кто-то из солдат уже тычет ему в висок его же собственным пистолетом.
– Надо остановить самосуд, – говорит лейтенант Харпо.
И, сделав шаг вперед, пытается пробиться через толпу, но тщетно.
– Не лезь!
Кто-то отпихивает его в сторону. Харпо предпринимает новую попытку – и снова его оттирают. Пато, выйдя из оцепенения, спешит на помощь, но и ей не дают пройти.
– Не суйся туда, – хватает ее за руку Валенсианка.
Где-то рядом гремит выстрел – внезапный и потому кажущийся оглушительным, – и все замирают на месте.
– А ну стоять всем! – слышен чей-то голос. – Бросьте его, сволочи! Не трогать!
Расталкивая людей, прокладывает себе дорогу какой-то офицер. С капитанскими нашивками на тулье фуражки, с пистолетом в поднятой руке.
– Это пленный! Поняли, скоты?! Пленный!
– Это фашист! – кричит в ответ один из тех, кто избивал немца, а сейчас держит его за горло. – Хуже, чем фашист! Он нацист, мразь немецкая!
Офицер, не опуская пистолет, отталкивает его в сторону и оказывается рядом с Харпо и Пато – немолодой, коренастый, чернобородый, зеленовато-бледный.
– Это пленный, а с пленными, товарищи, мы не воюем. Это я вам говорю.
– А ты-то кто такой?
Капитан показывает на свои знаки различия, а потом на молодых солдат, вереницей переходящих по настилу. Кое-кто задержался на берегу и с любопытством наблюдает за этой сценой.
