Мавр слушает его молча. Он идет впереди, держа карабин на изготовку, зорко всматриваясь в ландшафт. Он стоически, как подобает людям его племени, сносит все тяготы – ни разу не пожаловался. На привалах сидит на корточках, опершись на маузер, пожевывает веточку и не отгоняет мух, ползающих по лицу. Бережет силы и не тратит слов.
Беглецы идут уже довольно долго.
– Ты пойми, – втолковывает Горгель. – Я – плотник. Мое дело – мебель мастерить, двери и окна… Не желаю я пулять. И чтоб в меня пуляли – тоже.
– Красные – большая зболочь, – не оборачиваясь, отвечает Селиман. – От них вред Испании и праведникам.
Горгель перекатывает во рту камешек, как научил его мавр, – чтобы не так сохло во рту. Потом потирает плечо. Все еще болит, хоть и меньше, чем раньше.
– Я бы перевешал твоих праведников.
– Так не говори ты… Никогда так не говори ты, Инес. Франко святой, люди святые… Уважай святых, не то бог накажет.
– Да уж наказал, дальше некуда. Так что молчи лучше.
Мавр не отвечает. Он остановился, замер и смотрит вперед, положив указательный палец на спусковой крючок. Миг спустя медленно пригибается.
Горгель делает то же самое.
– Заметил что-нибудь?
Мавр не произносит ни слова и не шевелится. Горгель на коленях подползает ближе, озирается, но ничего не видит.
– Что такое? – шепчет он.
Сквозь сощуренные веки Селимана едва видны черные настороженные зрачки. Смуглое, изрезанное морщинами лицо напряжено.
– Люди.
– Никого не вижу… Солдаты?
Кончиком языка мавр проводит по седеющим усам.
– Люди, говорю тебе… – и кивком показывает вперед. – Клянусь.
– И много их?
– Несколько вижу.
– Наши или красные?
– Ты не знаешь, я не знаю… Красные, христиане, евреи… Кто-то.
– Они нас видят?
– Не знаю тоже.
– Дело дрянь.
– Или дрянь, или не дрянь, ia erbbi… Только бог знает…
Они стоят неподвижно, не шевелясь, не зная, на что решиться. Через мгновение вдалеке слышатся голоса. Они явно обращены к ним и звучат требовательно – теперь в этом нет сомнения. Эй, выходи, не прячься. Вылезай, кому сказано?
– Теперь нас видят, – говорит мавр.
Горгель с тревогой смотрит на него неотрывно, стараясь понять, что тот задумал. Тщетно – мавр бесстрастен.
– Маузер брось, – голос Горгеля дрожит. – Увидят оружие – будут стрелять.
Селиман смотрит с укоризной:
– Как я могу такое делать, земляк? Оружие не бросают. Я аскари, воин, марокканец… Оружие всегда со мной.
– И дальше что?
Мавр размышляет. Пот выступил у корней волос, течет по вискам, заполняет морщины на лице, как пересохшие русла. Приняв наконец решение, он отсоединяет затвор, берет в одну руку его, в другую – карабин и встает.
Горгель тоже поднимает руки. И смотрит – душа в пятках, – как несколько солдат приближаются, держа их на мушке. Сразу не разобрать, свои это или чужие, но потом он видит рубахи цвета хаки с засученными рукавами, стальные каски, хорошие сапоги. Они в одинаковом обмундировании, и это немного успокаивает.
– Наши, – шепчет он, чуть не плача от облегчения. – Националисты.
– Слава Аллаху, – говорит Селиман.
– Испания, воспрянь! – обретя уверенность, кричит Горгель. – Испания, воспрянь!
Солдаты – целое отделение – подходят поближе, обступают их. Почти все молоды и заметно взбудоражены. Однако при виде мавра успокаиваются. И даже не забирают у него карабин.
– Ребята, дайте попить, – молит Горгель.
Ему протягивают флягу, и он жадно к ней припадает. А дальше сыплются вопросы: кто такие, откуда идут, что происходит в Кастельетсе. Беглецы отвечают как можно подробней: о том, как отбивались на склоне восточной высоты, как их участок взяли красные, о расстреле, о бегстве.
– Ну повезло вам, – замечает капрал. – Мы с ночи идем, и вы единственные, кого повстречали.
– Мы не знаем, где мы и сколько отмахали.
– До городка семь километров. А до высотки, о которой говоришь, около четырех.
– Ей-богу, мне казалось, что все двадцать.
Солдаты оказываются артиллеристами из резерва: их перебрасывают с перекрестка дорог на Файон и на Маэлью. Идут на фланге, охраняя свой взвод противотанковых пушек, накрытых брезентом и запряженных мулами. А вокруг – вдоль подножия сьерры и по берегу реки двигаются два или три пехотных батальона. После трех суток ошеломления и хаоса командование все же сумело остановить республиканцев и сейчас собирает силы для ответного удара. То же самое происходит сейчас по всему правому берегу Эбро – почти до самого моря. По всему судя, ниже по реке идут очень тяжелые бои.
– Говорят, красных навалили целую гору.
– Дай-то бог, – отвечает Горгель. – Потому что в Кастельетсе я видел, что наколотили как раз наших.
Их ведут к офицеру – артиллерийскому капитану, который сидит верхом на муле перед противотанковой германской пушкой 37 мм, в одной руке держа тростниковый хлыст, в другой – мокрый от пота носовой платок. Капитан довольно долго и с интересом расспрашивает их. Потом велит дать им воды и покормить. Но когда Горгель, узнав, свободна ли дорога, просит разрешения идти в противоположную Кастельетсу сторону, то натыкается на отказ.
– Мы ведь не отступаем, а наступаем. А вы оба знакомы с местностью, значит сможете пригодиться. Так что останетесь с нами.
Горгель ошарашен:
– Мы уже дрались, господин капитан, и это было ужасно…
– Тем более! Имеешь боевой опыт.
– Но…
Офицер с высоты седла взирает на него весьма недружелюбно:
– «Но» отменили давно! До особого распоряжения на основании пункта четырнадцать вы оба зачисляетесь в состав противотанковой батареи Балерского батальона.
Бывший плотник растерянно моргает:
– Пункт четырнадцать? Это где?
– У птички в гнезде.
Капрал и остальные артиллеристы, слушающие этот разговор, смеются, и даже Селиман улыбкой обозначает покорность судьбе. Однако Горгель не сдается.
– Мы с мавром уже сутки идем… – возражает он. – Смилуйтесь, взгляните на мои альпаргаты… Они же в дым разорваны, у меня ноги все разбиты…
– Мы тебе подыщем чего-нибудь. А пока можете присесть вон там, на лафет, – капитан показывает на орудийную запряжку. – Передохнуть, прийти в себя.
– Но как же так, господин капитан…
Тот, не слушая и не обращая на них внимания, подхлестывает мула и едет вперед.
