– Всерьез, всерьез, – отвечает республиканец. – На вид такие дохлые, а дрались хорошо. Знайте нашу доброту – уматывайте и раненых своих заберите.
– Слово даешь?
– Даю.
– А чье же это слово?
Краткая пауза – и прежний голос отвечает:
– Лейтенант ополченцев Роке Сугасагойтиа. А ты кто?
– Я – капитан Колль де Рей.
– Самый отпетый фашистюга, значит… Ну так слушай меня! Даю честное слово, что полчаса не будем стрелять. Согласны?
– Согласны. И спасибо.
– И есть за что. Ладно, уносите ноги отсюда, покуда мы не передумали.
Ориолю с того места, где он лежит, видно, как над припавшими к земле солдатами поднимается сухопарая фигура, сохранившая свой внушительный вид, хоть одежда на ней выпачкана в земле, разорвана шипами колючей проволоки, сквозь которую пытался пролезть командир. Голова непокрыта, в правой руке – охотничье ружье. А левая прямо по рукаву, покрытому засохшей кровью, перевязана. Встав во весь рост, капитан, словно проверяя, сдержат ли красные слово, одно мгновение стоит неподвижно, оглядывает своих людей, распластанных на земле – живых, мертвых и раненых. Лицо, украшенное бородкой, бесстрастно.
– Вот уж у кого кишка не тонка, – с восхищением шепчет Сантакреу.
Убедившись, что противник огонь не открывает, капитан очень спокойно взбирается по скату и поднимает знамя, уроненное на проволоку. Потом смотрит на своих солдат, которые начинают вставать с земли, – кажется, будто ожило поле цветущих маков. Встает среди прочих и лейтенант Кавалье. И капрал Лес-Форкес вместе со всеми, кто в силах это сделать; глянув на вражеские позиции на кладбище, где несколько республиканцев уже вылезли из траншей поглазеть, он вешает на плечо ремень маузера, помогает подняться Субиратсу, которому уже забинтовали перебитую руку. Встают Сантакреу и Дальмау, который взваливает на плечо свой пулемет.
– Надо унести Бланча. Негоже оставлять здесь офицера.
Вместе с Сантакреу и еще двумя они несут убитого вдоль виноградников, где рекете подбирают еще живых. Несколько десятков человек – грязных, мокрых от пота, измученных, – пошатываясь и спотыкаясь, бредут прочь от красных позиций, и под ослепительным солнцем сверкает сталь штыков на бесчисленных винтовках, разбросанных повсюду. Царит полнейшее и зловещее безмолвие. Даже раненые больше не стонут. Между виноградниками и возле проволочных заграждений Лес-Форкес видит слишком много неподвижных тел. Бо́льшая часть роты, прикидывает он, осталась здесь.
– Рад тебя видеть, Ориоль.
Это, словно бы в утешение ему, неожиданно появился Жорже Милани, в одной руке неся винтовку, а другой прижимая окровавленный платок к подбородку. Ничего страшного, объясняет он. Рикошетом задело, даже не рана, а контузия.
– Эстебана Вилу убили, – добавляет он. – И братьев Вендреллей.
У капрала перехватывает дыхание.
– Неужто всех троих?
– Нет, двоих. Старшего и младшего. И еще Педрито Регаса. Он нес знамя и свалился на проволоку.
Педрито, думает Ориоль… Единственный сын у вдовой матери, доброволец с января. Бежал во Францию, перебрался на территорию франкистов и, чтобы записаться к рекете, прибавил себе года, потому что было ему всего пятнадцать.
– Эх, беда…
– И не говори. Огневой поддержки никакой, а стрелки с места не тронулись… Бросили, твари, нас одних…
Проходит Жоан Габальда, «дед», самый старый солдат в роте, спрашивает о своем девятнадцатилетнем сыне:
– Серхи не видал никто? Серхи не видали?
И вот наконец находит его: тот ковыляет, опираясь на плечо товарища, и, можно сказать, дешево отделался – раздроблена лодыжка. Они крепко обнимаются.
– Слава тебе, Господи, – бормочет отец. – Слава тебе, Господи.
Впереди всех, держа ружье в здоровой руке, меж виноградных кустов идет со спокойствием владетельного герцога дон Педро Колль де Рей. Время от времени останавливается – помогает подняться раненому, опознает убитого. Лес-Форкес тоже узнает многих – Кальдуча, Року, Пепина Жимперу, Жорди Рукальеду, – но еще больше тех, кто до неразличимости обезображен осколками или сплошь залит кровью. Трупы, несколько часов пролежавшие на солнцепеке, а потому почерневшие и распухшие, застыли в нелепых, порою комичных позах. Над телами вьются и жужжат густые рои мух.
Да, конечно, думает капрал, проходя по этому кладбищу, в облике убитого солдата нет ничего прекрасного или романтического. Тому и другому место в залах музеев, в стихах, в краснобайстве политиков. А в действительности нет ничего, кроме падали, кроме гниющей на солнце мертвечины.
Вслед за капитаном и лейтенантом Кавалье идет ординарец командира Кановас, которому тот передал знамя. Лес-Форкес удивляется, не видя ротного талисмана.
– А где ж наш Дуррутти? – спрашивает он.
Кановас, не оборачиваясь, удрученно тычет пальцем куда-то назад:
– Пал смертью храбрых за Бога и Испанию.
Спустя три часа на перекличке треть солдат ударной роты не отозвались. В журнал боевых действий занесли, что в пятницу, 29 июля 1938 года, при штурме кладбища Кастельетса-дель-Сегре ранено – 29, убито – 33 человека и одна собака.
Из-за поворота шоссе, перерезающего волнистую гряду, до которой отсюда метров триста, показывается первый танк. Замирает на миг, сдает назад. До солдат за брустверами доносится отдаленный рев его мотора.
– Вот они! – кричит офицер.
Хинес Горгель, стоя на коленях возле ящиков со снарядами, неотрывно смотрит на шоссе – оно опять пусто. Но стальное чудовище, спрятавшееся теперь за изгибом дороги, словно отпечаталось на сетчатке его глаз. Рядом с ним капрал Селиман – капли пота копятся в морщинах худого лица – поглаживает полуседые усы и улыбается в свирепом предвкушении.
– Красный зболочь идет, – говорит он.
В пятнадцати шагах выше, на открытом месте, но замаскированные ветками деревьев и кустарником, стоят, уставя жерла на шоссе и на окаймляющие его заросли, три маленьких противотанковых орудия. Прячась за щитом, прислуга пребывает в боевой готовности. Капрал Молина стоит слева, вжимая в орбиты бинокль; наводчик и заряжающий – на коленях между раздвинутых станин. Все трое – в стальных шлемах.
– Гляди-ка, каски нацепили, – говорит Горгель.
– От судьбы в каске не уйти.
– Могли бы и нам выдать, хоть одну на двоих.
– Ты будь спокойно, земляк. Укрепи сердце и немного жди. Я знать, что делать… Когда убивают кого, я приношу тебе каску.
Рядом в открытом ящике лежат двенадцать снарядов. Латунные корпуса сверкают на солнце, конические боеголовки отливают медью. Снаряды, которые можно обхватить двумя пальцами, кажутся Горгелю слишком маленькими – такие броню не пробьют.
– Неужто в самом деле могут продырявить танк, Селиман?
