– Могут, могут! – успокаивает его мавр. – Это такой пушка, говорю тебе… Весь немецкий, клянусь головой моей и глазами, Инес.
– Хинес.
– Да, так и говорю – Инес.
Они продолжают внимательно смотреть вперед. Голос офицера заставляет артиллеристов встрепенуться. Танк снова показывается на шоссе, но на этот раз не останавливается, а ползет вперед.
– Русский, – говорит Селиман.
– Чего?
– Танк – русский зболочь. Я видеть такой раньше под Теруэль и под Брунете.
Горгель завороженно смотрит, как танк, продвинувшись немного, сворачивает влево, в поле, а из-за поворота шоссе появляется второй, а потом и третий. И одновременно склоны густо покрываются крошечными фигурками, медленно ползущими вперед.
– Одна танк без пехоты – крышка, – поясняет Селиман. – Внутри ничего не видишь, не слышишь, не знаешь. А когда попадают в тебя, зажаришься там, как барашек, клянусь. Нужно быть совсем безмозглый, чтобы ехать в танк, если снаружи не прикрывают.
Капрал Молина, одной рукой держа бинокль у глаз, другой показывает на танк, надвигающийся слева, и что-то говорит своим людям. Проворно крутя маховички, наводчик сдвигает ствол орудия градусов на двадцать и ладонью бьет по широкой кнопке спуска.
– Бисмилла, – как молитву, бормочет мавр.
Отрывисто, сухо и резко, словно рядом щелкнули кнутом, звучит выстрел. Колеса подскакивают, стремительная вспышка превращается в облако серого дыма. Секунду спустя позади танка встает столб пыли. И еще через секунду откуда-то издали, словно заблудившийся, долетает грохот разрыва.
– Вот черт, – говорит Горгель.
Почти одновременно открывают огонь и оба других орудия. Один снаряд улетает неизвестно куда, другой поднимает такой же, как после первого выстрела, столб пыли. Крошечные фигурки движутся проворней. Теперь видно, что это не муравьи, а люди – и людей этих много.
– Мать твою, мать твою…
Из зарослей кустарника доносится звучный и четкий стук пулемета, а из траншеи, зигзагом вырытой позади орудий, – частая ружейная трескотня, которая, однако, не останавливает атакующих. Артиллеристы капрала Молины, стоя на коленях за щитом третьего орудия, с лязгом казенника выбрасывают стреляную гильзу, вгоняют новый снаряд.
Снова сухо и резко щелкает кнут. И следом – еще один отрывистый хлопок. И еще один. Снова подскакивает орудие, и вдали гремит разрыв, а следом еще два. Грохот, отдаленное эхо разрывов, трескотня винтовочных выстрелов и стук пулемета теперь сливаются в единый шум настоящего боя. Красная пехота рассыпалась цепью позади и по бокам медленно приближающихся танков. Капрал Молина, обернувшись к Горгелю и Селиману, что-то кричит им: слова его тонут в грохоте, хотя смысл ясен.
– Иалла, Инес.
Это говорит мавр. И, взяв под мышки по снаряду, бежит к орудию. Горгель, чуть помедлив в нерешительности, бросается следом, и вот они оба уже возле пушки, дымящийся зев которой только что изверг гильзу.
– Еще! Еще давай! – кричит им заряжающий.
Горгель передает ему два снаряда, поворачивается, бежит назад, к кустам, и на полдороге слышит нарастающий треск рвущегося полотна, потом грохот – и на него обрушивается град камней, щепок, комьев земли. Задохнувшись, он валится ничком, решив, что шагу отсюда не ступит. И тут чувствует, как Селиман ощупывает ему спину.
– Цел? Цел?
– Вроде бы.
– Аллах тебя уберег, точно тебе говорю. Теперь должен будешь всю жизнь отплачивать.
– А что это было?
– Красный танк, зболочь коммунистская, ударила. Он уже близко и тоже стреляет.
Мавр помогает ему подняться, и оба подбегают к зарядным ящикам, засыпанным землей и сломанными ветками. Отгребают их в сторону, хватают по два снаряда. Горгель видит, что Селиман протирает их подолом своей рубахи, но сам этого не делает. Кто стреляет, тот пусть и протирает, думает он.
Как раз в тот миг, когда они притаскивают очередные четыре снаряда и, пригибаясь, подают их артиллеристам, орудие рявкает, и издали, с шоссе, доносится лязг стали о сталь.
– Вот черт, рикошет, – говорит Горгель.
Заряжающий – толстенький, с густыми бровями, с закопченным лицом – качает головой:
– Нет, по касательной скользнуло. Ничего, сейчас врежем.
Подбородок у него подрагивает, и это не успокаивает Горгеля. Главным образом потому, что до танка, свернувшего налево, сейчас уже меньше двухсот метров. Можно в подробностях рассмотреть башню, и гусеницы, и пушку, из жерла которой вылетает пламя, когда танк останавливается и стреляет. Иногда снаряды уходят в перелет, рвутся за кустарником, но другие ложатся вблизи – вот один угодил в траншею, взметнув тучу пыли, из которой через минуту выныривают двое санитаров, таща на носилках раненого.
Артиллеристы наконец пристрелялись. Над правым танком появляется пламя, как при выстреле, однако в следующий миг оно охватывает башню, словно там разом вспыхнул целый коробок спичек; танк замирает, выпустив в небо витой столб маслянистого черного дыма.
– Аллах акбар! – вскрикивает Селиман.
Артиллеристы кричат от радости – впрочем, недолгой. Когда Горгель с мавром несут очередные четыре снаряда, выстрел из танкового орудия попадает в пушку, стоящую посередине, опрокидывает ее набок, убивает или ранит расчет. В пыли на крики раненых бегут санитары, меж тем как Горгель, пригибаясь, передает свой груз заряжающему. Левый танк – в устрашающей близости. А пехота, которая сильно пострадала от ружейного огня и от орудийных выстрелов, не попавших в танк и разорвавшихся среди них, припадает к земле, отползает назад.
– Остановился! Сейчас даст! – кричит заряжающий. – Берегись!
Танк и в самом деле застыл. Но вот ствол его орудия медленно поворачивается, выплевывает сгусток огня, и на этот раз снаряд разрывается перед самой пушкой: осколки гремят по ее стальному щиту, и если бы Горгель с Селиманом не юркнули за него в этот миг, им бы не поздоровилось. Заряжающему с густыми бровями повезло меньше – он падает с хриплым, влажным стоном, рвущимся вместе с кровью и воздухом из его рассеченного горла, бьется в корчах на земле, пока Селиман пытается зажать ему рану. Через четверть минуты артиллерист закатывает глаза и стихает. Мавр отступает в сторону, и теперь кровь льется без помехи, лужей растекается по земле.
– Аллах все знает, – говорит мавр.
Горгель отводит взгляд от убитого и видит рядом капрала Молину. Лицо у того перекошено, руки дрожат, когда он смотрит на заряжающего, но сейчас же толкает Селимана к зарядным ящикам, а Горгеля за шиворот подтаскивает к орудию, где наводчик, пожелтевший как старый воск, открывает затвор, выбрасывая гильзу.
– Останешься здесь, будешь заряжающим! А ты, Хамидка, давай подтаскивай снаряды.
– Селиман мое имя.
– Давай-давай, не рассуждай! Тащи снаряды!
