– А где сейчас твой отец? – спрашивает Пато.
Тень ложится на лицо Розы.
– Его расстреляли в Бадахосе.
– Вот как…
– Они защищали город и попали в плен к легионерам.
– Сочувствую тебе. А брат?
– Он служил в армии, в Сеуте, когда произошел мятеж. Франкисты его мобилизовали… Ничего больше о нем не знаю.
– Тебе не приходило в голову, что он, может быть, сейчас здесь, воюет против нас?
– Приходило, конечно. Я думаю, он перебежит к нам, как сможет.
– Дай бог ему удачи.
Роза вздыхает тихо и печально:
– Дай бог ему узнать, что я здесь. И воюю.
Экспосито, с интересом слушавшая этот разговор, наконец вмешивается:
– Для женщины находиться здесь – это и долг, и честь. Так мы показываем фашистам, да и нашим тоже, что наше дело – не только стирать и стряпать. И с военным делом мы справляемся не хуже мужчин.
– Подписываюсь под этим, – говорит Валенсианка. – Мы не затем в армию пошли, чтобы погибнуть с поварешкой в руке.
– И не затем, чтоб нас называли шлюхами – причем не только фашисты.
Пато горько улыбается:
– От героини до шлюхи – рукой подать.
– Да что ты говоришь!
– Мужчины только выше пояса коммунисты, социалисты или анархисты. А ниже – мало чем отличаются от капиталиста или барчука.
Роза кивает:
– Даже Ларго Кабальеро сказал, что наше место, наш боевой пост – в госпитале, на кухне, у станка.
– Это он от Индалесио Прието
[52] дури набрался.
– А ты помнишь, Валенсианка, того малого? Ну, твоего дружка из Игуалады?
– Такое забудешь, пожалуй…
Никто из них такого не забудет. Когда к Валенсианке приставал один карабинер – и не изнасиловал ее потому лишь, что был сильно пьян, – говоря: «Пойдем, обучу тебя всему, что потребуется бойцам на передовой, потому что, ставлю фунт хамона, ты еще девственница», лейтенант Харпо, не любивший сложностей, решил уладить дело миром, однако тут вмешалась сержант Экспосито: она отыскала парня, в присутствии его товарищей приставила ему пистолет ко лбу и врезала две оплеухи – которые тот снес безропотно, – приговаривая: «Ставлю фунт хамона, что ты – фашист». Потом приказала арестовать его и отправить под трибунал, так что сейчас карабинер дробит камни в штрафном батальоне.
– Когда я была в Сомосьерре с первой колонной ССМ
[53], – вдруг говорит Экспосито, – и хлебала лиха наравне со всеми, мне во время месячных приходилось ждать ночи, чтобы незаметно от других бросить в огонь испачканную кровью вату…
И замолкает. Но сказано это было так задумчиво, что связистки смотрят на нее внимательно. Экспосито, думает Пато, не часто пускается в откровения такого рода. Да и любого другого.
– Когда все это началось, мы были в первых рядах, – продолжает та. – Учительницы чистили картошку, медсестры мыли полы, торговки рыбой учились грамоте, горничные ухаживали за ранеными, модистки шили обмундирование… И помимо всего прочего, стреляли вместе с рабочим и крестьянином, не спрашивая, товарищи они нам или нет.
– Твой-то был товарищем, – говорит Пато.
Вот что такое истинно большевистский взгляд, думает она. Глаза эти видели столько, что разучились выражать какие-либо чувства.
– Был и остался, – кивает сержант. – Потому что он был настоящим мужчиной. Но и мы сумели добиться, чтобы нас уважали. А? Как по-вашему?
Она не сводит глаз с Пато. И та убежденно кивает:
– Разумеется. По мне, так лучше быть в целом батальоне мужчин, чем прогуливаться под ручку с кавалером, решившим отсидеться в тылу. Здесь мне безопасней.
– Несмотря на бомбежки, стрельбу и лишения?
– Может быть, именно потому, что здесь есть все это… Не знаю, объяснила ли.
– Объяснила.
Лицо сержанта перекашивается угрюмой гримасой, заменяющей ей улыбку.
– Наше право надо неустанно отстаивать. И здесь, и где бы ни пришлось.
– А мы и отстаиваем, – вмешивается Валенсианка.
– И потому от нас требуется больше, чем от мужчин, – настойчиво продолжает Экспосито. – Нам нельзя показывать нашу слабость. Во-первых, потому что мы – женщины. А во-вторых, потому что коммунистки. И знаем, что нас ждет, если победит фашизм с его извращенным культом мужественности и грубой силы.
Замолчав, она проводит ладонью по коротко остриженным волосам и сейчас же опускает ее на кобуру, свисающую с ремня, которым стянут в талии мешковатый синий комбинезон.
– И та, кто дрогнет, отступит или изменит, будет иметь дело лично со мной. Не позволю этого. – С этими словами она по очереди обводит колючим взглядом лица своих связисток. – Ни одной из вас. Ну как? Доходчив мой московский подход, дурочки мои? Все ясно?
– Ясней некуда, – не отводя глаз, кивает Пато.
– Так вот, товарищи, помните это. И не забывайте, что вместе с нами сражаются женщины всей Европы, всего мира. Все, включая фашисток. И даже тех, кто этого не понимает и понятия об этом не имеет.
Покрытые пылью после долгого пути из Сарагосы, они выскакивают из грузовиков и строятся поротно – 1-я, 2-я, 3-я. Их триста четырнадцать человек; на них коричневые саржевые брюки, башмаки с гамашами, синие рубашки, где на левом кармане на уровне сердца вышито красным ярмо со стрелами. Чешские стальные шлемы на головах, винтовки Маузера за плечом, итальянские гранаты у пояса, ручные пулеметы Гочкиса и Шоша, станковые «фиат-ревелли» – у ног. Это XIV бандера Арагонской Фаланги – отборная, элитная, ударная часть, закаленная в боях при обороне Уэски и в мартовском наступлении.
– Становись! Накройсь!
Озабоченные фалангисты отходят от грузовиков. Недобрый знак. По дороге сюда они обгоняли колонны стрелков и легионеров, следовавших пешим порядком, артиллерию и даже танки. А то, что их доставили сюда на грузовиках, избавив от усталости и пыли на сапогах, не слишком утешает. По собственному опыту они знают, что роскошества эти начальство им предоставило не по доброте душевной.
– Налево! Шагом марш!
Колонна начинает движение через поле, следуя за своим командиром – майором Бистуэ, которого сопровождают младший лейтенант медицинской службы и капеллан. Бандера целиком укомплектована арагонцами. Кое-кто из ветеранов – прежде всего, конечно, офицеры и сержанты – воевали добровольцами со дня июльского мятежа или с конца 1936 года, когда и была сформирована эта часть, выказавшая исключительную жестокость в том, что деликатным иносказанием именуется «очищение тыла от недружественных элементов». Другие попали в нее по призыву, по мобилизации, чтобы заткнуть бреши крупных потерь: они не добровольцы и не легионеры, однако ведут себя не хуже. XIV бандера – однородная сплоченная боевая часть и на уровне командиров старшего и среднего звена – сильно политизированная. Почти совершенный инструмент войны.
