– Точно так. Они идут прямо туда.
– Так вот, надо бы послать кого-нибудь их предупредить, чтобы поосторожней шли.
Капрал скребет влажные от пота бакенбарды и поворачивает голову к Тонэту, который, пристроившись у стены, развлекается тем, что втыкает в землю свой штык.
– Пошлю этого сорванца? Он страсть шустрый, прямо как олень.
– Что за чушь ты несешь? Хочешь, чтоб его пристукнули напоследок?
– Тогда сам сгоняю, если вы не против.
– Не против. Давай отправляйся.
– Есть.
– И гляди в оба, голову не подставляй.
– Будьте покойны. Не родился еще тот красный, кто меня прищучит.
– Ну давай.
Лонжин, закинув винтовку за спину, крестится и начинает спуск между валунов. В этот миг Тонэт, заметив его, вскакивает на ноги, прячет штык в ножны и бросается следом.
– Тонэт!
Не обращая внимания на окрик, мальчишка перемахивает через траншею – из овчарни раздается выстрел и вслед за тем жужжание пули, улетевшей в никуда, – а потом несется по скалистому склону вдогонку за капралом. Пардейро видит, как вскоре они, уже вдвоем, приближаются к передовым легионерам, продолжающим подъем.
– Вы сделали это, господин лейтенант, – говорит сержант Владимир.
Пардейро поворачивается к нему.
– Это сделали мы все, – отвечает он.
Намек на улыбку появляется на славянском и обычно бесстрастном лице сержанта, освещенном сейчас закатными лучами. Чуть раскосые, воспаленные от усталости и недосыпа глаза почтительно взирают на офицера.
– Живые и мертвые, – добавляет тот.
Сержант задумывается. Потом, переложив пулемет на другое плечо, говорит со вздохом:
– Как-то раз…
И замолкает, словно раздумывая, стоит ли продолжать. Потом решается – «была не была».
– Как-то раз, – начинает он снова, – наш капитан вызывал добровольцев… Было это четырнадцать лет назад, в Марокко, в местечке под названием Кала-Бахо. Надо было прорваться к окруженным – дело гиблое, потому что арабы-рифеньо
[56] перебили уже два отряда тех, кого посылали на выручку. Ну и вот капитан выстроил нас и крикнул: «Желающие погибнуть – два шага вперед!»
Владимир снова останавливается в нерешительности, и Пардейро понукает его:
– Ну? И нашлись такие?
Сержант качает головой:
– Нет. Никто не тронулся с места. Все знали, что это чистое самоубийство.
– Ну и что дальше было?
– Один лейтенант тогда обернулся к строю и сказал нам так: «Желающие погибнуть вместе со мной – есть?»
Пардейро понимающе улыбается:
– И все шагнули вперед?
– В ту же ночь отправили подкрепление и спасли позиции.
– И ты пошел?
– И я. Но не о том речь. Я хотел всего лишь сказать, что будь вы тем лейтенантом, вся шеренга сделала бы шаг вперед.
Они молча и со значением смотрят друг другу в глаза.
– Спасибо, сержант.
– За что же «спасибо»? Я сказал правду.
– А что там было с этим лейтенантом?
– Убили его.
Владимир рукавом утирает пот с заросшего щетиной лица. Потом обводит рукой солдат в траншее и в скиту:
– В Легионе всегда хватало всякого сброда. А уж сейчас и подавно, потому что для пополнения убыли в людях берут – кого силой, кого лаской – бывших республиканцев и прочее отребье. С понедельника начиная, когда заварилась эта каша и дела пошли все хуже, я опасался, что кто-нибудь перебежит к красным.
– Я тоже. И это было бы не впервые.
– Однако ни одного случая.
– Верно.
– И это потому, что… Как я уже сказал, вы…
– Ну хватит, сержант.
– Слушаюсь.
Цепочка легионеров во главе с Лонжином и Тонэтом теперь уже недалеко. Можно разглядеть двух офицеров, идущих впереди: красные время от времени стреляют по ним – вяло и безрезультатно. Через минуту за Апаресиду будут отвечать они, эти офицеры. При этой мысли ошалевший от радости Пардейро едва сдерживает ликующий вопль. Но надо сохранить собственное достоинство, и потом в конце концов все укладывается в формулу, которую он выучил, едва поступив на службу: «Легион потребует, чтобы ты сражался везде, всегда, не прося о смене, не считая ни дней, ни месяцев, ни лет».
– Надеюсь, они воду несут… – Владимир облизывает запекшиеся, потрескавшиеся губы. – Я бы сейчас за глоток государя императора убил…
Хотя Сантьяго Пардейро страдает от жажды не меньше, сейчас его занимает не вода. Он выполнил свой долг – стойко и упорно защищал Кастельетс, потом в порядке отступил на вторую линию обороны, а оттуда – в скит, где отбил шесть жесточайших атак. Его рота – единственная боевая единица, продолжавшая сопротивление в городке после того, как красные форсировали Эбро. И из полутораста солдат 3-й роты, которых он пять дней назад повел в бой (считая и тех, кого отправил на восточную высоту), сто пятнадцать убито или ранено. Командира, при 78 % потерь сумевшего сохранить позицию, ни кодекс чести легионера, ни «Полевой устав пехоты» ни в чем упрекнуть не могут.
– Чего ты копаешься, Хулиан? Шевелись живей, пора уходить.
– Заткнись.
Сбросив с плеча руку Ольмоса, Хулиан Панисо наконец замаскировал ветками тонкую проволоку, туго натянутую меж двух олив сантиметрах в пятнадцати от земли, и теперь проверяет, хорошо ли подсоединены к запалам, к бикфордову шнуру, к аккумуляторной батарее заряды тротила, спрятанные под обоими деревьями. Все это – самодельная кустарщина, однако же стоит фашисту задеть проволоку, как картонка-изолятор выскочит, концы прищепок сомкнутся и его, и всех, кто рядом в радиусе метров десяти, изрешетит тремя-четырьмя килограммами шрапнели.
– Готово.
– Тогда пошли.
В последний раз удостоверившись, что заряд спрятан надежно, Панисо вскидывает на спину ранец, берет автомат, прислоненный к стволу, и уходит следом за товарищами, которые из оливковой рощи движутся к городку.
– Не люблю я такие подлости, – говорит Ольмос.
– Приказ.
– Очень много приспособленцев, предателей и прочей мрази отдают нам приказы, вот что я тебе скажу.
Панисо самому не нравится это, и в глубине души он согласен с Ольмосом, но застарелая привычка подчиняться партийной дисциплине дает ему в таких спорах точку опоры.
– Я сделал что смог. Второй батальон обескровлен, надо же чем-то уравнять силы… Франкисты наверху засели прочно.
