– Да все равно у нас во всем нехватка, – возражает Ольмос. – Подкреплений нет, огневой поддержки нет… Вчера вообще без боеприпасов остались. Про воду уж я не говорю.
Подрывники шагают в последнем, меркнущем свете, будто пеплом припорашивающем кроны деревьев. Панисо идет медленно, время от время оборачивается с мрачным видом, потому что знает – Ольмос прав. С тех пор как переправились через Эбро, они впервые возвращаются той же дорогой, и это ему не нравится. Он вспоминает прежние рейды, когда отступали, минируя все, что оставалось позади, чтобы задержать продвижение врага: сколько раз так было – железнодорожные полотна в Толедо, здания в Бельчите, артиллерийские склады в Синке. Республиканскую армию словно сглазил кто: каждый раз повторялось одно и то же – каждое наступление начиналось с самопожертвования, доблести и воодушевления, а потом откатывалось, шарахаясь как побитая собака, и покуда Панисо и его люди прикрывали одно отступление за другим, взрывая все, что только можно, а порой – и самих себя, среди начальства появились большие мастера удирать первыми, наступать последними.
– Убрались восвояси, поджавши хвост, – громко ворчит Ольмос, окончательно выйдя из себя. – Столько народу положили на этих террасах – и ничего. Даже бедный лейтенант Гойо и комиссар остались там.
– Не бывает так, чтоб ничего, – возражает Панисо.
– Сомневаюсь я. Помнишь тот мост возле Альфамбры?
– Такое забудешь, как же… Франкисты – на расстоянии выстрела и с каждой минутой все ближе, а мы висим под опорами, ставим заряды.
– Мы на такое не рассчитывали…
– Нас загнали в мышеловку. И мы не сумели оттуда выбраться.
Ольмос пренебрежительно щелкает языком:
– Зато Кампесино очень даже сумел.
– Не начинай, а…
– Оставил нас под огнем, а сам рванул как ужаленный. Вы тут держитесь, мол, и не поминайте лихом. Ему сказали потом: «Ты потерял тысячу человек». А он в ответ: «Не потерял – я же знаю, где они похоронены».
– Ну хватит, хватит об этом. Были у товарища Валентина причины так поступить.
– О причинах я тебе только что сказал: трусость становится капиталом, капитал – прибавочной стоимостью бесстыдства, а из бесстыдства рождаются истинные негодяи.
– Нет, не в этом дело. Ты преувеличиваешь.
– Не я преувеличиваю, а ты его защищаешь. Вспомни Теруэль: сотни людей были брошены там, а мы минировали все подряд, чтобы продержаться до ночи и уйти по реке.
– И чего?
– Да ничего! Не люблю я оставлять города.
– Мы ведь с тобой – старая гвардия, так ведь?
– Такая старая, что еще помнит, что такое честь. А это ты к чему?
– А к тому, что день на день не приходится. Сегодня так, а завтра эдак. И нечего себя грызть. Еще не вечер.
– Он наступит не для всех.
– Да не нагнетай ты. Прикажут – уйдем, прикажут – вернемся.
– Вот же счастливый характер у тебя, Хулиан, никогда не падаешь духом!
– Да какой смысл унывать? Республика – это ведь и мы с тобой. Она струхнет – и все к черту пойдет.
– Самое сейчас время струхнуть – и Республике, и нам, и мамаше нашей, не скажу какой… Ведь Модесто, Тагенья и Листер – это лучшее, что у нас есть… Насчет Ланды – разговор особый…
– Потому они и командуют, Пако. Потому что знают.
– Иной раз в начальники выходят не по делам, а по словам. Вовремя и к месту сказанным. А кое-кто ничего другого и не умеет. Пальцем показывать не стану…
Старшина Кансела, который нагнал их и сейчас идет рядом, вмешивается в разговор:
– Хватит болтать.
Ольмос с дерзким вызовом оборачивается к нему, хоть и знает, что Кансела сейчас остался за старшего в их раздолбанной роте.
– А где это написано, что «хватит»? Свободная интеллектуальная дискуссия полезна для бойца, как говаривал наш политкомиссар, земля ему пухом.
– Прекрати паясничать.
– Я вполне серьезно.
– То, что мы немного отступили, – не страшно. Противник получил подкрепление и будет контратаковать – вы же сами видели тех, кто поднимался к скиту. И наступают они со всех сторон. В оливковой роще нам торчать незачем, так что вернемся в городок, окопаемся как следует, вцепимся и будем держать оборону.
Ольмос издевательски смеется сквозь зубы:
– Вас понял. А теперь то же самое – но по-ученому.
– Я говорю: планомерный отход на заранее подготовленные позиции.
– Это ты серьезно?
– Серьезней некуда.
– Изображаешь из себя товарища комиссара, Кансела? – глумливо вмешивается Панисо. – Не сегодня завтра увидим тебя с красной звездочкой на обшлаге, благо место освободилось?
– Короче, – с горечью подводит итог Панисо. – То наступали, а теперь драпаем. Так?
– Более или менее.
– Что же, в час добрый… Лучше поздно, чем никогда. Наши командиры, мать их так, могли бы сообразить это пару дней назад и избавить нас от большой крови.
Старшина молча пожимает плечами. Они идут дальше по оливковой роще, и силуэты их уже почти не видны в сумерках. За деревьями виднеются или, скорее, угадываются окраинные дома Кастельетса – безмолвные и темные. Они озаряются молочным сиянием, когда ракета со стороны реки взмывает в лиловый небосклон и медленно опускается.
– Что уж тут, знатно обделались, по уши… – говорит Ольмос.
– Ну хватит уже! – взрывается Кансела. – Замолчи. А еще лучше – давай еще о чем-нибудь.
– Да уж, фашисты нам почти в задницу вцепились, а мы станем толковать о марксистском синтезе! Иди ты знаешь куда…
VI
В одурманенной дремотой голове проплывают смутные картины. Пато Монсон снится, что она идет по незнакомым улицам, не беспокоясь о том, что не помнит, откуда пришла и куда направляется. Сон – прерывистый и тяжелый – перебивается то ее собственными ощущениями, то раздающимся рядом храпом: в скудном свете керосиновой лампы едва различимы неподвижные тела спящих и – чуть поодаль, в другом конце комнаты – силуэты двух офицеров, склонившихся на столом с картами. Пахнет опилками, мужским потом, грязной одеждой, застарелым табачным перегаром.
В эту ночь – впрочем, совсем скоро придет рассвет – Пато дежурит на узле связи на командном пункте. Поначалу она лежала на расстеленном возле коммутатора одеяле, но час назад, не в силах уснуть, вышла покурить наружу у окна, так чтобы услышать вызов. Глядела на звезды, и ей казалось, что и на земле, и на небе царит мир. Не слышно было даже отдаленных выстрелов, не видно ракет в небе. Ночная безмятежная тишь. Пато задумалась тогда о том, какой же была она сама, когда прежний мир разлетелся вдребезги – девочка, работавшая в «Стандард электрике», отражавшаяся в витринах на Гран-Виа или Пресиадос, сидевшая на верандах баров и кафе, по выходным устраивавшая с друзьями пикники на берегу реки, когда распаковывались корзины с едой, звучали музыка и смех; и о полном неведении всего, что ожидало впереди, и о политическом самосознании, которое до сих пор еще не вытравило из души все предыдущее, как если бы дорога свободы может пролегать по путям счастья. Потом она задумалась о своей семье, о подругах, о парне, пропавшем без вести под Теруэлем, и о капитане Баскуньяне с его завлекательными голливудскими усиками и морской фуражкой – и лишь это последнее воспоминание вызвало у нее слабую улыбку. Она думала о нем и обо всем этом очень медленно, подолгу останавливаясь на каждом образе и каждом оттенке чувств, и ощущала себя очень одинокой и словно заброшенной в какую-то дальнюю даль. Потом погасила сигарету, обхватила себя так крепко, словно речная сырость проникла до самого сердца, и вернулась к коммутатору, чтобы лечь и попытаться уснуть.
