Пардейро, жмурясь от полуденного света, выходит наружу. Километрах в двух, за пепельно-серым пятном оливковой рощи, с обеих сторон стиснутой скалистыми высотами, виднеются крыши Кастельетса. Где-то в центре городка поднимается к небу столб дыма и слышится приглушенная расстоянием пальба.
– На восточной высоте заварилась крутая каша, – замечает Владимир.
Лейтенант поднимает бинокль. Справа, на гребне, заметны взметенные разрывами облака пыли и разрозненные вспышки.
– Это наши или красные?
– Понятия не имею.
Пардейро в задумчивости прожевывает остаток хлеба с сардиной. Хотя на самом деле раздумывать особенно не над чем.
– Последние сведения о личном составе.
– Не считая вас и меня, в строю – тридцать один человек. Двое почти небоеспособны, так что можно сказать – двадцать девять, – русский щурит глаза, что заменяет ему улыбку. – А с Тонэтом – двадцать девять с половиной.
Пардейро выпускает из руки бинокль, и тот повисает на ремешке.
– А что с боеприпасами?
– Кое-что имеется… Перед уходом ребята из бандеры оставили нам пять тысяч патронов и шесть ящиков гранат.
– Ну, с таким запасом можно и продержаться. Выдай каждому по пять обойм и по четыре гранаты. Провиант взять, но в меру, чтоб не мешал воевать. Фляги наполним из ручья, – он смотрит на часы. – Выходим через десять минут… Что такое? Что не так?
Взгляд его замирает на лице сержанта. Оно, по обыкновению, бесстрастно, но все же от него будто исходят какие-то сигналы. Пардейро вглядывается в чуть раскосые глаза, в широкие скулы, в щеки, покрытые шестидневной щетиной, седоватой и пыльной. Он уже научился без слов понимать своего унтер-офицера. Безошибочно истолковывать и то, что он говорит, и то, о чем умалчивает.
– Ну, Владимир, говори, в чем дело.
Сержант на миг задумывается.
– Да нет, господин лейтенант, ни в чем. Все в порядке.
– Выкладывай, я сказал.
Сержант задумывается еще на миг. Потом уклончиво начинает:
– Люди дрались как бешеные… И после этой молотьбы считали себя в безопасности хоть на какое-то время.
Пардейро не спускает с него пытливых глаз:
– И дальше что?
– Да ничего… А теперь вы говорите – надо, мол, вернуться вниз…
– Не говорю, сержант. Приказываю.
Слово «сержант» он произносит с нажимом.
– Так точно, господин лейтенант, – заморгав, отвечает Владимир. – Приказываете снова идти в бой.
– Они ведь легионеры, а?
– Конечно. Будут ворчать себе под нос, но в полный голос никто протестовать не станет. Это уж мое дело. Но только вам надо сказать им кое-что…
Пардейро трет нос:
– Кое-что?
– Ну да.
– Что именно?
– Не знаю… Командир-то не я.
– А ты представь на миг, что ты.
Владимир задумывается:
– Ну, сказал бы что-нибудь такое, чтобы они не чувствовали себя всего лишь пушечным мясом.
Лейтенант улыбается, но в улыбке этой есть оттенок жестокости.
– Они и есть пушечное мясо, Владимир. Как и мы с тобой. Это же Легион, ты не забыл? И все мы – пушечное мясо.
– Ну не знаю, как иначе сказать… Вы же поняли.
– Да, я тебя понял. – Пардейро вновь подносит к глазам бинокль и рассматривает городок. – Ладно. Ступай и скажи, чтобы готовились к выходу. Мы выступаем.
– Слушаюсь.
Через десять минут готовые к маршу легионеры собираются на маленькой эспланаде, у выщербленной пулями стены.
– Становись, – зычно командует Владимир. – Равняйсь. Смирно!
Солдаты на расстоянии локтя один от другого выстроены в три шеренги. Лейтенант разглядывает бородатые, усталые, покрытые пылью и пороховой копотью лица, воспаленные глаза, грязные рубахи, расстегнутые на груди, перекрещенные патронташами и подсумками, полупустые фляги, карманы, оттопыренные консервными банками или сухарями. Уцелевшие бойцы 3-й роты несут на плечах винтовки со штыками – единственное свое достояние. Все прочее – одеяла, вещевые мешки, дополнительное снаряжение – они растеряли в последних боях. Кое-кто из легкораненых перевязан грязным тряпьем, у многих полуразвалившиеся альпаргаты стянуты веревками и обрывками материи. Даже Тонэт, неразлучный с капралом Лонжином, выглядит так, словно несколько раз доходил до края преисподней и возвращался оттуда, – он еще больше отощал, из коротких штанин торчат голые грязные ноги, драная рубаха, штык через плечо. Кисточка легионерской пилотки болтается над сопливым носом, а в налитых кровью глазах, где застыла ледяная отчужденность, не осталось и тени прежней ребячливости.
– Вольно!
Легионеры расслабляются, складывают руки на стволах винтовок. Пардейро на миг впадает в нерешительность. «Желающие погибнуть», вспоминается ему. Этих людей, пребывающих на грани полного изнеможения, – и этого мальчишку, пристальный взгляд которого выражает готовность повиноваться беспрекословно, – не проймешь словесами об отчизне и знамени. Не подействует – слишком уж близко подошли они к темному берегу. Среди них есть и побывавшие на каторге, и бывшие анархисты вроде Лонжина, и поразительно, что за эти шесть дней никто даже не попытался перейти на другую сторону.
– Я видел, как вы дрались, – громко и отчетливо говорит лейтенант. – Вы преподали врагу урок и заслужили отдых… Однако наши товарищи – там, внизу, – без нас не справятся. Это не заурядная пехтура, а легионеры XIX бандеры, но они не знают местности и слишком дорого заплатят, если пойдут одни. Они просят помочь им. Мы сражались в Кастельетсе и знаем там каждый дом и каждый метр. Кроме того, красные заставили нас уйти оттуда, уйти, оставив там наших павших товарищей. Я – легионер, и мне не нравится, что меня выбили из городка, и потому я намерен расквитаться с ними.
И замолкает на миг. Он не смотрит на сержанта Владимира, но чувствует на себе его взгляд. Одобрительный взгляд.
– Я мог бы вызвать сейчас желающих погибнуть… – продолжает лейтенант. – Но мы с вами – товарищи по оружию, братья по крови. И я спрошу иначе.
И снова смолкает, ведя глазами по лицам замерших в строю. Потом останавливает взгляд на Тонэте.
– Смирно! – подает он команду.
Легионеры – и с ними Тонэт – вытягиваются, вздергивают головы, стискивают челюсти.
– Кто не хочет оставлять меня одного – шаг вперед!
И двадцать девять с половиной человек делают этот шаг.
Гипсовая и кирпичная пыль покрывают лицо Хулиана Панисо, как маска, по которой прочертили борозды струйки пота. Скорчившись за баррикадой, сложенной из мешков с землей, мебели, матрасов, которые вынесли из соседних домов, Хулиан, страшно ругаясь, пытается совладать с автоматом МР-28 – у него заело затвор.
