– Выволочка, – замечает лейтенант Харпо, который проходил мимо и остановился рядом с Пато.
– Крепко достается? – спрашивает девушка.
Харпо, прислонившись спиной к стене, кивает:
– Всех собак на него вешают. Как еще не выяснилось, что это из-за него Танцор
[57] забодал Хоселито в тысяча девятьсот двадцатом…
Пато взирает на него с напускной застенчивостью, надеясь разговорить лейтенанта:
– А основания-то есть?
Харпо ерошит спутанные седоватые волосы:
– В таких делах основания – вещь относительная. Его обвинят в том, что потерял высоту, и это чистая правда: потерял. И чтобы отбить ее, пришлось перебросить туда интербригадовцев. С этим тоже не поспоришь. Однако Русо говорит, что капитан исполнял свои обязанности спустя рукава и проявил малодушие перед лицом врага, а это уже совсем другое дело.
– Я знакома с капитаном, – говорит Пато. – И не замечала за ним ничего подобного.
Харпо улыбается ей как сообщнице:
– Да уж знаем, что вы с ним знакомы… Валенсианка рассказывала, как вы флиртовали.
Наставив на лейтенанта отвертку, Пато отвечает:
– Дура она набитая, твоя Валенсианка.
Харпо смеется, а потом оба в молчании смотрят на четверых спорящих. Под навесом возле двери продолжают собираться раненые, и между ними снуют измученные врач и два практиканта: они беспрерывно оперируют, обрабатывают и бинтуют раны, вкалывают противостолбнячную сыворотку, раздают таблетки морфина. Санитары время от времени тащат к реке носилки, ведут мулов, на спинах которых покачиваются стонущие мужчины и плачущие ребятишки. В яму, вырытую за оградой, сваливают трупы и, прежде чем закидать их землей, бросают сверху несколько лопат негашеной извести.
– Этот самый Баскуньяна, – говорит Харпо через миг, – не трусливей и не расхлябанней любого из них или из нас… Но его батальон сколочен из людей, чуждых всякой идеологии и никак не мотивированных. Я лично просто уверен, что он сделал все, что было в его силах.
Пато крутит рукоятку магнето – теперь оно исправно.
– Могут быть неприятности?
– Могут. – Харпо, снова оглядев четверку у входа, качает головой. – Попадет Русо вожжа под хвост – может быть все что угодно.
– А что именно?
– Да понятия не имею… Но добра не жди.
Харпо входит в дом, а Пато остается у телефона. Она завинчивает бакелитовую крышку и вдруг видит, как Баскуньяна снимает ремень с кобурой, протягивает его Карбонеллю и отходит в сторону. Сунув руки в карманы, делает несколько шагов, словно не зная, куда направиться, а потом подходит к раненым, заводит разговор с бойцами, судя по всему, своего батальона. И наконец покидает патио. Поколебавшись немного, Пато вешает на плечо коробку с полевым телефоном и идет следом. Капитан, сняв фуражку, сидит на низенькой каменной ограде и курит, глядя на реку. На нем все та же клетчатая рубашка – вылинявшая, грязная и мятая. От него несет потом и грязью, однако он свежевыбрит, и голливудские усики подстрижены с безупречной аккуратностью.
– Товарищ Патрисия? – удивленно говорит он, заметив девушку.
Она стоит рядом и тоже разглядывает сосновые рощи, которые, то поднимаясь, то спускаясь по откосам, тянутся до самой Эбро, и крутые высоты на другом берегу. Время от времени на них мерцают вспышки, через две секунды сопровождаемые грохотом разрыва, и 105-миллиметровые снаряды, раздирая небо, как шелковое полотнище, летят в направлении франкистских позиций.
– Я тебя видела, – говорит она. – Когда ты стоял с этими…
Баскуньяна вскидывает голову и глядит на нее с интересом:
– И слышала наш разговор?
– Нет.
– Слава богу.
Капитан проводит ладонью по лицу и вновь поворачивается к реке. Он, кажется, не очень склонен сейчас к разговорам, и Пато понимает почему.
– Надеюсь, все обойдется, – робко произносит она. – И неприятностей у тебя не будет.
Баскуньяна смотрит на нее рассеянно, словно думая о чем-то другом.
– Кончились мои неприятности – причем совсем, – с легкой улыбкой говорит он. – Меня отстранили от командования.
– Не понимаю.
– Чего тут не понять? Я больше не командир 4-го батальона или того, что от него осталось. Мне приказано отправляться во второй эшелон и оставаться там, пока не разберут мои действия.
– Ты это серьезно?
– Разумеется. Именно так выразился комиссар – разберем ваши действия. Звучит как-то очень по-советски, не находишь?
– Я коммунистка.
– Знаю. Потому тебе и говорю. Ты знаешь их обороты: тот, кто не решает проблему, сам становится проблемой.
– Что за чушь.
Баскуньяна похлопывает по каменной стенке:
– Ладно, не заморачивайся… Присядь-ка.
Пато, поколебавшись мгновение, снимает с плеча телефон, ставит его на землю и устраивается рядом с капитаном.
– Мне кажется, с тобой несправедливо поступают. Ты не виноват в том, что…
Она осекается, не зная, как продолжить. Что можно сказать, а чего нельзя.
– Да мне еще повезло, – говорит Баскуньяна. – Я должен оставаться здесь и ждать, когда оформят бумаги, чтобы потом с ними отправляться, куда прикажут. Своим ходом. Меня оставили на свежем воздухе, так сказать: не взяли под стражу, не посадили под арест.
– Еще не хватало! – негодующе вскидывается Пато.
– Подполковнику Ланде спасибо надо сказать. Комиссар для примера требовал немедленно предать меня полевому суду.
– Примера чего? – изумляется Пато.
– Примера республиканской твердости.
– Ты шутишь!
– И не думаю даже.
Оба замолкают. Наконец Баскуньяна достает русскую сигарету, пожимает плечами:
– Зато, как видишь, у меня появилось свободное время. Жаль, что у тебя его нет.
Пато, сразу почувствовав неловкость, поднимается, вешает на плечо ремень сумки с телефоном.
– Дела у меня, товарищ капитан.
– Ясное дело.
Эти два слова Баскуньяна произносит рассеянно, глядя в небо. Пато, проследив его взгляд, замечает там две черные точки, движущиеся над руслом реки. Два биплана.
– По ним часы проверять можно, – говорит капитан.
Он тоже встает, надевает фуражку и, взяв Пато за руку, ведет ее к траншее, защищенной мешками с песком.
