— Вы еще спрашиваете! Конечно буду. Ваши руки готовят поистине восхитительный чай. Не понимаю, как бы жила без него. — Отбросив в сторону свои вещи, сажусь в кресло, а София тем временем достает домашние печенья и наливает в кружки чай.
Ай, я обожаю эту женщину и её флёрдоранж. Всему, к чему она прикасается, заведомо суждено быть прекрасным, настолько волшебным, что я порой задаюсь вопросом: не фея ли она?
— Цветки апельсинового дерева — главный ингредиент моего чая, ты же знаешь. А выращиваю я его в своей оранжерее. — Она протягивает мне кружку. Беру ее и, приподняв брови от удивления, говорю:
— Помнится, пару лет назад вы говорили, что заказываете цветы апельсина из южных стран. Вы наконец решили посадить апельсиновое дерево в своем зимнем саду?
— Не одно. — София загадочно улыбается. — У меня их семь.
— Да что вы говорите, — искренне изумляюсь я, сделав глоточек чая.
— Да, небольшие правда еще, но для чая цветочных лепестков вполне достаточно.
— Здорово… Помните, вы как-то звали меня в гости? В сентябре еще. Не будет ли наглостью напроситься…
Мысль закончить не успеваю, меня перебивает София, чьи глаза уже успели загореться от идеи:
— Разумеется. Хоть сейчас. — Смотрит на часы, поправляется: — Нет, через час, когда закончится мой рабочий день. Мы могли бы…
— София, к сожалению… сегодня не получится. Давайте на следующей неделе я к вам загляну, попьем вместе чайку и… уж очень хочется взглянуть на оранжерею и его новых обитателей, — последнюю фразу проговариваю с особым, ребяческим восторгом и предвкушением.
— Обязательно тебя с ними познакомлю, — обещает она, посмеиваясь над неожиданным проявлением детской непосредственности у меня, уже взрослой, казалось бы, девушки. Сознаюсь, иногда я веду себя как сущий ребенок. — Ты приходи, приходи.
— Приду, — обещаю я, поднося ко рту печеньице. Хруст печенья приятным звуком отдается в ушах, проникая в самые глубины сознания: как-то неожиданно приходит понимание действительности происходящего здесь и сейчас спокойствия и умиротворения — остро ощутимых, к слову сказать. Словно комната эта временно застыла вместе с находящимися в ней людьми. А вот за дверьми — возможно, сейчас спешка и бешеный ритм жизни. Но не здесь, только не в этих стенах, где согревающее чувство домашнего уюта накрывает тебя с головой, где каждая деталь приковывает твое внимание, каждое движение и шорох отмечается тобой нечто особенным и прекрасным. Необычное чувство. Восприятие мира уже не то, оно резко поменялось. И сердце в груди становится звонче, заметно живым и подвижным — ярко чувствуется каждый его удар. Я даже оглядываюсь на себя, чтобы понять, что изменилось, но нахожу себя прежней. Окидываю оценочным взглядом свою позу в винтажном кресле: расслабленное положение ног и руки, надежно держащие хрупкий стакан; и даже замечаю легкую потертость на тонком золотом браслете. Отчего-то улыбаюсь и, подняв глаза на мою пожилую подругу, добавляю: — Обязательно.
— Тогда договорились. Жду тебя на следующей неделе, не затягивай… Кстати, что у тебя с телефоном? Я звонила тебе утром насчет той таинственной рукописи, а ты недоступна.
— Разбился, — сокрушенно вздыхаю я. По правде говоря, этот факт уже гораздо меньше расстраивает меня. Всегда можно купить новый телефон, новое платье, новый коврик в ванную. Вещи заменимы. Но не люди. — Так что пока я без телефона. А вы… что-то выяснили? Кому в конце концов принадлежит эта работа?
— Думаю, всё же Достоевскому. Я сообщила о находке своему знакомому эксперту из букинистического магазина, и он изъявил желание ее рассмотреть. — София вопросительно заглядывает мне в глаза.
— Показывайте, конечно, — одобрительно киваю я. — Рукопись не моя, я ее только нашла. Не знаю, можно ли считать ее своей собственностью. — Задумчиво нахмурив брови, прихватываю следующее печенье и продолжаю: — Да и стол не мой, а деда. Тогда рукопись его, я полагаю. Нужно будет, наверное, его известить о найденной рукописи.
— Александра, эта ценная антикварная рукопись — а она является таковой, если окажется, что я права и это действительно творчество Федора Михайловича, — принадлежит твоей семье. Вам обоим: тебе и Льву. И дальнейшая ее судьба в ваших руках. Вам решать, что с ней делать: продать или оставить в своей коллекции… Хотя зная твоего деда, полагаю, он ни за что не расстанется с таким уникальным экземпляром, — посмеивается она, наливая себе еще чая.
— Да, он такой. Тогда… пусть ваш знакомый посмотрит, оценит это произведение, а что с ним будет дальше — уже решит дедушка. Уверена, он поступит правильно.
— Я тоже не сомневаюсь. Но в любом случае, нужно будет весь литературный мир поставить в известность, если наши догадки подтвердятся. Сообщить о новом романе. Издательства, думаю, будут рады узнать, что в мире на одну классическую литературу стало больше.
— Это точно, — соглашаюсь я.
— Знаешь, я до сих пор не могу понять, как этот роман оказался в столе твоего деда. Я ведь помню этот стол — старинный, деревянный, — не замечала ничего такого… Как странно.
— Так, тайник, — напоминаю я. — Между прочим, очень хороший. Я целый час ползала на полу, заглядывала в каждую щель, лишь бы найти способ открыть его. В итоге — нашла, как видите.
— Выходит… стол этот принадлежал Достоевскому — удивительно.
— Не то слово. Где мой дед его раздобыл, интересно? — задумчиво почесываю бровь.
— Ладно, не будем гадать, спросим Льва, как вернется из своего путешествия… Часом, не знаешь, как он там?
Глубоко вздохнув, отвечаю:
— Заменяет горе положительными эмоциями от интересных экскурсий по Мексике. Буквально позавчера письмо от него читала. Пишет, что всё хорошо — а я верю. Он сильный. Вы и сами, София, ведь знаете, что он со всем справится и переживет эту потерю, а к нам вернется уже обновленным и полным сил и новых «идей, как красиво прожить жизнь и не увянуть в гуще рутины от скуки».
— Помню-помню эти его слова. Эх, дед твой — тот еще знаток жизни. Мне бы так — взглянуть на мир его глазами и тревог не знать… и боли. — София тоскливо вздыхает. Думаю, от нахлынувших горестных воспоминаний.
— Скучаете по мужу? — понимаю я.
Поджав губы, признается:
— Скучаю… Завтра вот годовщина. Уже три года с тех пор прошло, а боль время от времени напоминает о себе… В такие моменты хочется плакать, Александра. Знала бы, как нестерпимо хочется. — Она небрежным движением отправляет за ухо выступившую на лицо светлую прядь, а на васильковые глаза тут же наворачиваются слезы.
Краем глаза отметив для себя рассыпавшиеся по поверхности стола крошки печенья — нужно будет потом помочь Софии убраться, — ставлю на них же свою фарфоровую кружку и порываюсь обнять добрую старушку:
— Ну что вы, — утешаю ее я, заключая в объятия. — Всё же хорошо. У него там (показываю вверх, имея в виду небо) тоже всё прекрасно. И он так радуется за вас, когда вы счастливы. Зачем же вы его расстраиваете своим унынием? Не нужно этого делать.
