— Туда ее веди, — распорядилась я. Кузьма выволок Авдотью из закутка, я широким шагом — поймав себя на том, что я не в столичном бизнес-центре и не за кулисами концертного зала и ходить следует не поступью сильного мира сего — направилась следом.
— Усади ее. Откажется говорить — отрежь волосы. Вон ножницы лежат на дальнем столе.
Наверное, будь я одна, Авдотья бы на меня бросилась. Но сила Кузьмы плюс не менее сильный удар Анны ее останавливал. Милая девушка, кто бы мог заподозрить в ней всю эту дрянь, но сомневающееся «она бы никогда» я тысячу лет назад оставила в прошлом.
— Ты сказала доктору, что я бью Степаниду. Зачем?
Авдотья опустила голову.
— Кузьма?
— Здесь я, барышня.
Я в первый раз услышала его голос, но мне некогда было этому изумляться, пусть говорил он не как человек со скверным слухом. В руке Кузьма держал ножницы и, как мне показалось, вполне одобрял суровый барский суд.
— Как язык твой повернулся меня оговорить?
— Вы Егора в солдаты хотели, барышня, — не поднимая головы отозвалась Авдотья.
— Сама радовалась, — холодно напомнила я. Авдотья не ответила. Логика? В этом должна быть какая-то логика. Извращенная, которую логикой не назвать… Мотивация, да. У ее поступка должен быть мотив. — Так что?
Кузьма охотно звякнул лезвиями. Вечно угрюмый и спокойный, что бы ни происходило, он сейчас будто ожил. Какие-то счеты с этой девицей? Все может быть. Здесь у всех не по одному скелету спрятано в шкафу и сундуке.
— Кузьма?..
— Да люблю я его! — выкрикнула вдруг Авдотья, подавшись вперед и сразу же выпрямившись. Из глаз ее хлынули злые, кипящие слезы. — А то не знаете, что люблю я его! Люблю!..
Глава шестнадцатая
Странным чувством, любовью, — впрочем, не чувством, а ощущением, приправленным себялюбием, самолюбованием, эгоизмом высшей степени, гормонами — люди оправдывают любую мерзость. Люблю — и пропадают вопросы к мотивам, поступкам, и окружающие сострадательно качают головами, выдавая влюбленному индульгенцию и порцию сочувствия от души, стосковавшейся по реалити-шоу под окнами.
Что сакрального в этом слове, я никогда в своей жизни не понимала, не стремилась понять, называя страсть — страстью, привязанность — привязанностью, симпатию — симпатией, похоть — похотью, и менять свое мировоззрение не собиралась. Столько разных слов с тончайшим оттенком, а люди лишают себя разнообразия, сводя все к уровню детской сказки, где есть добро, а есть зло, примитивное, чтобы дошло до ума трехлетки.
Но уловки, на которые люди идут, добиваясь объекта своего интереса, куда сложнее, чем интеллект этих людей, и это путает, сбивает с толку: легко представить, что пьяница по доброте сердечной вытащит кота из пожара, но сложно вообразить, что тот же пьяница с тремя классами начальной школы напишет вдруг мировой бестселлер. Многоходовки, только бессмысленные, если их начать разбирать, безрезультатные, тщетные, не приводящие ни к чему. Сделать что-то, пусть записную глупость, нередко легче, чем не сделать ничего, но людям нравится жить эмоциями.
На что Авдотья рассчитывала, уверяя меня и всех остальных в искренней заботе о сестре, убеждая в своем и ее испуге и ужасных страданиях? Зачем настаивала, чтобы я закрыла Степаниду в доме? Зачем умоляла отдать Егора в солдаты? Лишь для того, чтобы он оказался на какое-то время разлучен с женой и у Авдотьи появились бы призрачные, лотерейные шансы? Логика дуры, пишущей гвоздем на капоте машины «я тебя люблю»… Сколько злобы, ненависти, отчаяния и желания достичь своей цели.
— Егора любишь? — уточнила я очевидное. Кузьма хмыкнул, но с ножницами и не подумал расстаться. Авдотья сочла, что ее признания хватит, и промолчала, даже не кивнула. Может быть, зря, потому что сердечко барышни растопить по идее было несложно, но — та же барышня изменилась за несколько дней? — Я хотела отдать его в солдаты и от намерений своих не отказываюсь. Что он жену бьет, не секрет. Что его один Кузьма приструнить может, тоже не тайна. Зачем мне буйный работник? Только вот я спросила себя, почему Егор Степаниду бьет, м-м?
Авдотья смотрела на меня и не двигалась. Нечто такое: скажи слово неосторожно, и бросится, но рядом Кузьма. За спиной, с ножницами.
— Не ты ли слухи распускала, дрянь паршивая, что сестра твоя от барина понесла? И отчего у тебя синяки, уж не потому ли, что за дело Егор тебя, паршивку, лупил? Передо мной юлила, меня же оговорила! — Но я не могла не признать: для крестьянки все было исполнено мастерски. — Кузьма!
Авдотья взвизгнула, рванулась вперед, но Кузьма оказался проворнее и сильнее. Авдотья не успела даже подняться, как он схватил косу, намотал ее на руку и развел лезвия, ожидая моего приказа.
— Не губите! — верещала Авдотья. — Я же вам верой и правдой служила, барышня-кормилица, искуплю, замолю! Сердцу же не прикажешь! Вытравлю, вырву с корнем! Не губите только!
Елизавета Нелидова, юная наивная барышня, которую столько времени водили за нос. И Вероника Маркелова, опытная, зрелая женщина, которой хватило короткого времени, чтобы разобраться в происходящем, пусть ей никто ничего толком не говорил. Наблюдательность и анализ дают много больше, чем досужая трепотня. Авдотья рыдала чистосердечно, но все ее порывы усвистят через пару дней, когда опасность минует, и я смотрела на нее, не испытывая ни капли жалости.
— То-то, злыдня, — услышала я скрипучий голос Анны с порога. — Барышня, там отец-наместник приехали. Режьте лохмы ей под корень, да пусть отец Петр ее на покаяние и забирает, пока обратно не отрастет.
Авдотья, замолчавшая при появлении Анны — та ведь могла принести любую весть о состоянии Егора, — заглушила ее последние слова невыносимым визгом. Я, с трудом удержавшись, чтобы не зажмуриться и не заткнуть заболевшие уши, едва заметно кивнула Кузьме, и коса золотистой змеей скользнула на пол, а следом, воя как над покойником, упала Авдотья, подобрала под себя то, что несколько секунд назад было ее девичьей гордостью, и низко гудела, ревела в фальшивом своем раскаянии.
— Спасибо, Кузьма, — чуть улыбнулась я. — Побудь с ней, чтобы она чего не выкинула, а после я ее отцу Петру передам. — И я обернулась к Анне: — Что отец Петр, что там Егор?
— Жить будет, — обстоятельно и коротко сказала она. — Никитке бы моему…
— Лука, коли денег привез, пусть купит ему сластей и рубаху новую, — перебила я. — Пойдем.
Я вышла, морщась от монотонного воя Авдотьи. Я не очень понимала, что мне вступило в голову, почему именно косы, но, вероятно, это был такой же всплеск не принадлежащей мне памяти, как и там, в кругу ведьминых камней. Наказание Авдотье я, не отдавая себе отчет, назначила куда страшнее, чем порка, вот только я не знала почему.
— Лошадку, — торопясь за мной, не упустила своего Анна. Авдотья как-то резко затихла, я подозревала, что Кузьма отвесил ей затрещину. — Он все лошадку деревянную просил, барышня.
