После обеда явился Павел Юрьевич. Вероятно, это было его собственное «после обеда», потому что день шел к вечеру, Лука обещал с утра же отправиться договариваться насчет строительства, «а пока, барышня, сами знаете, что мне сделать повинно», и загадочно кивал в сторону, наверное, старого схрона. При появлении сосновского барина Лука выпятил грудь и, получив мои наставления, повел его смотреть на картины.
Я ждала их в зале. Анна, ко мне заметно подобревшая — но было ли это вызвано деньгами на отрез или тем, что я вышвырнула Авдотью? — накрывала на стол. Когда я велела ей поставить прибор для Луки, она чуть не выронила кувшин с молоком.
— Не стой, рот раскрывши, — проворчала я. — Неси живо. Лука — моя правая рука. А кто сидеть с моей правой рукой за одним столом не желает, тот и дел никаких со мной не будет иметь.
Лука не пожелал оставлять меня в Сосновке наедине с Павлом Юрьевичем — значит, были на то причины. И я решила: была не была, всем, кому мои выходки не по нраву, знают, где парадная дверь моего дома.
Но я ошиблась в прогнозах поведения Павла Юрьевича. Да, старому дворянину сидеть за одним столом с мужиком было, мягко говоря, некомфортно, не сказать — оскорбительно, но он старался не подавать виду. Рядом на полу возвышались стопкой десять картин, перевязанные пеньковой веревкой; передо мной лежали семнадцать тысяч ассигнациями; Лука деликатно стряхивал крошки с бороды, а Павел Юрьевич не столько ел, сколько сверлил взглядом Око. Деловой человек и подход у него делового человека, думала я и мысленно умоляла его свалить из моего дома как можно скорее.
Но, несмотря на общий молчаливый неуют, я обсудила постройку мельницы. Поставить ее я планировала прямо возле реки, рядом с новым домом, соорудив небольшую запруду. У меня не было возможности транспортировать муку, не было свободных финансов на приобретение подвод и лошадей, и я предложила Павлу Юрьевичу заняться сбытом за определенный процент. Лука тут же оживился, забыв, что при барышне да чужом барине мужику рот раскрывать не положено, и заявил, что хранилище лучше строить на пригорке, как раз на полпути от места предполагаемой мельницы и равно моста.
— Там, барин, и вода по весне никогда не наступит, — важно заметил он. — А ежели еще на балках амбар возвести, то благодать — ни мышов, ни разлива.
Павел Юрьевич в первый раз оторвался от Ока и посмотрел на меня.
— Дело говорит, — кивнула я. — Лука молодец, дурной мысли не скажет, за то и ценю.
Доброе слово и кошке приятно… Казалось бы, правдивая поговорка, если не всматриваться в суть. Лука преспокойно мог считать количество комплиментов и воротить то, что считал нужным: подворовывать, прикрывать воров, строить собственные козни и многое, многое другое. Как еще говорят: Васька слушает, да ест… Кому мешало хорошее отношение человека, в чей карман ты засунул руку так, что он этого не замечает или не хочет замечать.
Павел Юрьевич уехал, когда уже сильно темнело, сломленный преображением Елизаветы Нелидовой и счастливый приобретением одновременно. Весь мир барина старой закалки рухнул в один солнечный день по вине чрезмерно бесцеремонной барышни. Но он оставался деловым человеком — внешне, а какими эпитетами он меня наградил про себя, я и знать не хотела.
Понемногу, путаясь, спотыкаясь, ошибаясь — и кто-то хранил меня от серьезных промахов — я собирала картинку, находила решения, находила, черт меня побери, даже деньги! Мне бы этот талант в моей прошлой жизни — чутье на финансовый успех. В то, что мельница себя окупит, у меня почти не было никаких сомнений, потому что ни Лука не покашлял многозначительно, ни Павел Юрьевич не сказал ни слова. Впрочем, он мог быть слишком обескуражен хваткой бывшей поклонницы тряпок и балов. Оставался граф с его мотивами, оставалась ведьма, вредившая мне, а быть может, еще кому-то, и я не чаяла услышать, что ее схватили и везут — куда-нибудь, в церковь или в тюрьму, туда, где она будет бессильна что-либо сделать.
А я уже лишилась одной крестьянки; Моревна будет второй, Татьяна, возможно, третьей, и четвертый — Егор, который не сможет удержаться от того, чтобы не «проучить дуру-бабу». Я же не брошу слов на ветер — не то чтобы я хотела править твердой рукой: иначе не выходило.
Ночью я спала беспокойно, утром не ждала никаких видимых результатов от Луки и вышла на завтрак, мучаясь от известных многим женщинам болей. Я понимала, что остается только терпеть, что никаких средств от этого не придумали, что если мне предложат что-нибудь выпить — не будет ли хуже, и старалась отвлечь себя планами на день, но стоило мне увидеть Луку — с красными от бессонницы глазами, взъерошенного, но при этом явно гордого собой, как женские муки меня моментально покинули.
В коридоре происходило какое-то шевеление, слышался голос, похоже, Кузьмы, и я села, морщась и недоумевая, но после выходки Авдотьи меня вряд ли могло что-нибудь удивить. Я заранее приняла любой исход событий, в том числе и виновность Кузьмы, и даже Степаниды — крепкая, в принципе, крестьянская баба, могла приворовывать мало-помалу без труда.
— Ввести прикажете, барышня? — осведомился Лука. — А то мне ехать пора.
— Куда ты поедешь, — вырвалось у меня. — Ночь не спавши!
— А, кормилица, лошадь-то животина умная, пущу ее по тропке знакомой, будет время и прикорнуть, — отмахнулся Лука. — Так вести?
Я кивнула, даже не гадая, кого увижу перед собой. И прогоняя мысль, что Лука мог и сам наворовать, обнаружить, что все испорчено, а теперь ловко избавиться от любого, кто был ему неугоден.
— Кузьма! — рявкнул Лука так оглушительно, что я едва не выронила ложку, и совершенно обычным тоном продолжил: — Так я и думал, что пока барин один да другой свое заберут, под шумок и схрон-то пополнится. А чего? В окошко — шасть! И шума нет, и никому не видно. А не зря караулил, барышня, ох, не зря! Только вот я бы прямо сейчас послал за урядником, потому как…
Он не договорил, а я расширенными глазами смотрела, кого втолкнул в зал Кузьма и легко поставил передо мной на колени. Полный уничтожающей злобы взгляд, сжатые губы, вырывающийся с тяжелым дыханием воздух и ноздри, шевелящиеся, как у взбешенного быка. И связанные толстой веревкой руки и ноги.
— Прав, Лука, — я отложила в сторону ложку, отодвинула тарелку. — Кузьма? Есть кто из дворни? Ну-ка кликни живо кого за урядником.
Глава двадцать первая
Ненависть преимущественно невзаимна. Меня ненавидят, а мне решительно все равно. Елизавета Нелидова, может, причину и знала, только память ее мне была неподвластна — разве что лишь тогда, когда мне угрожала верная гибель, что-то подсказывало, как поступить.
— Для кого ты крала продукты? — сурово спросила я. — Для Моревны?
Украдено много для пропитания одного человека, даже для двоих. Но беглой ведьме нужно что-то есть? Или это вредительство, ничего больше, своеобразная месть, ведь продать на базаре ворованное нельзя?
— И где скрывалась сама? Зачем убежала?
