– Ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал… Это из…
– Да, я знаю.
– Тогда играй свою роль.
– Не хочу.
– Тогда что ты тут делаешь?
“Действительно” – подумал я, встал и вышел из кабинета. Я услышал, что Флакон мне прокричал:
– От тебя дурно пахнет!
Уж лучше, чем от него.
Дорога домой без друзей оказалась куда более приятной, чем раньше. В тот миг я почувствовал себя вне всяких оков.
2 ноября 2017 года.
На этот раз я проснулся дома совсем один. “Спасибо, Боже!” – ликовал я в голове.
Мне сразу вспомнилась Лейла, когда я заметил немного грязной посуды, оставшейся после вчерашних макарон с сыром. Я упал на диван, достал косму и отдался воспоминаниям о вчерашнем взбалмошном утре. И я представлял его, воспроизводил в своей голове помногу раз без причины, а потом встал в ступор. Я задумался, почему же Лейле было наплевать на мои опустевшие зрачки. Она ведь смотрела в мои глаза, въедалась в них своими и ничего. Никогда не слышал, чтобы у нее были друзья, выбравшие косму… Да я ни разу не слышал, чтобы у нее были друзья вообще. “Может, ее сложно удивить?” – думал я. А как думаешь ты?
В окне я увидел проходящего Мейса. Он довольно рано приходил в школу – мне казалось, что у него своих дел совсем нет. С виду он был похож на простого игрока в футбол: черные джинсы, черная футболка с принтом грибного взрыва посередине и желто-синяя толстовка на застежке, добавляющая его плечам объем, делая еще более мужественнее. Его волосы были постоянно покрыты тоннами геля, чтобы удерживать волосы лежащими назад. Они длинные, я понимал, зачем он это делал, но по итогу его волосы получались такие жирные, отражали свет так неестественно. Он шел так напряженно, грозно шевеля плечами, будто собирался драться. По пути постоянно заглядывал в рюкзак, совсем из рук не выпускал. Я не придал этому какого-либо значения, а зря.
При движении рукой мой протез издает малюсенький скрежет в месте локтя. Я каждое утро его замечал из-за приятной тишины, когда только доживающие свои дни птицы напевали свои непонятные песни. К этому скрежету я с каждым разом относился все халатнее, сгибая руку грубее, резвее и громче. Именно во время отдыха у окна, попаривая косму, я минимум десять минут глядел на свою неудачную руку и прокручивал в голове день на стройке.
Тот самый день
Что я могу сказать, мне нужны были деньги, а погодите – нет, неправда. Мне нужно было их зарабатывать, иначе мой отец бы прибил меня своими важными речами и большими тяжелыми руками.
Я оказался молчаливым ребенком, во всем потакающим своему милому отцу. На каждом собеседовании я был позади его широкой спины, его черного байкерского жилета и парочки стволов за пазухой. Он мог добиваться своего, но не на поле государства: там победы ему не светило. Потому за своей коричневой бородой, закрывающий весь рот, он скалил зубы каждому работодателю, но держал вид лучшего папочки.
А я был такой: “Да… Ага”, – и подобные положительные ответы, чтобы удовлетворить людей, сидящих по ту сторону стола. Отец только и пытался устроить меня на работы поближе к людям, чтобы я смог найти себе пару тройку друзей, но из-за моего холодного лица, что бледнее мертвеца, меня либо не брали, либо выпирали. Я никому не нравился. Зачем держать несмешного, если он не гений, думаю так они полагали.
И хождения по кабинетам меня не радовали, так что я наконец-то взял себя в руки и сказал отцу, что эмоциями и разговорами я ничего не сделаю – пусть буду прилагать физическую силу.
Сначала меня взяли охранником, но не таким, что стоит у входа или бродит вокруг, а смотрящим по камерам. Сидишь в комнатушке, потягиваешь косму, пьешь свой черный чай и наслаждаешься тишиной. Мне сначала даже понравилось: друзья пауки, иногда спускающиеся мне на шею с дальнего угла, обросшего паутиной, радовали в спокойные минуты, коих было целый океан; тонны экранов, на которых всегда что-то да происходило: люди туда, люди сюда; чай, не самый лучший, но довольно приятный для своей нулевой цены. Я бы хоть всю жизнь там работал, – думал я, – но на самом деле это не так. Мне казалось, что это идеальный вариант: бледно-зеленая камера, где сидишь весь день, и отдыхаешь, но плюс перерос в ужаснейший минус ко второму месяцу. И вот тогда меня спалили, как я сплю перед экранами, потом еще раз и еще раз – уволили, если кратко. Где я работал? В банке.
И вот тогда дело дошло до стройки – место ужаснейших шумов: тресков, лязгов, бахов и всего остального. Еще я повстречал крайне бескультурных людей, любящих “потрещать” по душам. Я так наслышался о женах, детях, сексе и ужасной еде в забегаловках за кварталом, что к концу каждого рабочего дня был мысленно опустошен. Когда я слышу о том, что девушки часами разговаривают друг с другом по телефону, то не удивляюсь, потому что дай телефон этим мужикам и время разговора в часах выйдет двухзначным.
Говоря о моей ненависти к людям – у меня ее нет. Я вас не ненавижу… просто в то время, смотря на всех этих “летящих”, я не мог дать вам хоть какую-то цену. Я вырос в месте, где люди себе значения не знают, и потому не мог думать о них как о неотъемлемой части моей жизни.
Я просто прогуливался по… вспомнить бы, какой был тогда этаж, что-то около тридцатого. Перекидывая каску из руки в руку, я осматривал всех запрограммированных рабочих и дивился такой четкой работе. Потом я услышал выкрик: “Осторожно!” и моментально прикрыл голову руками, но быстро осознал, что осторожным нужно было быть не мне, а смуглому мужику, которого я мельком видел ранее. Он был приезжим и мало знал наш язык, но активно изучал его, разговаривая со всеми подряд, став достаточно популярным среди рабочих. И вот этот приезжий стоит и как слепой смотрит наверх, прямо на летящее стекло. Все стояли, я стоял и этот глупый идиот. Я ринулся к нему и напрыгнул, оттолкнув в сторону.
Немного постонав на полу, я встал. Без сложностей, без какой-либо боли, было лишь странное ощущение, словно из меня что-то высасывали. Я смотрел на его мокрое от пота лицо, будто смотрящее на спасителя, смотрел на его дрожащие губы и чувствовал отвращение. Я отбежал к краю, чтобы испустить заполняющийся рвотой рот, все еще не понимая происходящего. Осознать потерю руки я смог только благодаря сильному ветру, уносящему льющуюся кровь к далекому горизонту.
Так что мне было просто больно смотреть на протез и понимать: я потерял руку ради этого, обменял свою драгоценную руку на никчемную жизнь. И не стал бы я надевать кожу на чертов протез, потому что протез не рука, руку я потерял, и кожу надевать казалось детским решением.
Вернемся к тому утру
Я был готов отправляться в школу, пока в мою одинокую берлогу не постучали. В последнее время это название потеряло всякий смысл на существование: у меня был словно проходной двор для всех желающих. Хотя проблема скорее всего во мне, так как я не могу не открыть дверь постучавшему. В такие моменты у просыпается жалость к стоящему за дверью, ведь он проделал такой путь – а я живу на седьмом этаже и лифта у нас нет – ради меня, значит это не что-то пустяковое. Как бы к людям я не относился, я уважаю, если они куда-то решительно идут, не знаю, это придает им какой-то цели, которую я не замечаю при других обстоятельствах.
