Состригая кудри прядь за прядью к новой жизни девушку готовят
Только ждут её не мужнины объятья, а узлы верёвки под рукою.
У рабыни добродетель – покорность, видит кнут и вздрагивает тело.
Есть душа, но для хозяев это новость, главное – прислуживать умело.
Слёзы не помогут уберечься от всего к чему стремится рабья доля.
Чёрной ночью, в душных сновиденьях, чей-то голос шепчет: воля, воля…
Отвернулись боги от пропащей, к алтарям чужим идти не смеет…
Незаметно, в пеплосе блестящем к спящей девушке склоняется Тихея.
Глава 1. Кадуй
Кадуй давно подмечал: что-то не так с этим молодым табунщиком, то жеребец у него захромает, то волки овцу суягную утащат, непутёвый, одним словом. Кадуй хозяин строгий, записал потери олуху в долг, чтоб неповадно было рот разевать, да с того взять нечего, всё что имеет, на себе носит. Летом из-за засухи пришлось уйти далеко на север, врыли колёса кибиток у самой кромки леса, там, в глубине чащи, на берегах полноводной реки, проживало племя охотников. Лесные жители пробавлялись не только звероловством, держали мелкий скот, птицу, ловили рыбу в реке, собирали ягоды и коренья, общались с чужаками неохотно, на тех, кто волею богов к ним попадал, смотрели с опаской, но зла не чинили, отпускали на все четыре стороны. Несколько лет назад так случилось, что трое мужчин из леса оказался далеко от своих укромных селищ, кто знает, может, река бурная во время половодья унесла их утлую лодчонку, или сами они решили познать мир за пределами чащи. Молодцов пленили и отвезли в эллинский город на продажу. Пленники были светловолосы, белокожи, молоды и полны сил. Эллины, большие любители всего необычного, жадничать не стали, заплатили щедро, и внезапно разбогатевшие удальцы накупили много разных товаров в лавках местных ремесленников, на попойку в городской таверне денег тоже хватило. С той поры этот промысел стал мерилом удачи среди скифской молодёжи, тем более, что не каждый год бывали кочевники в этих краях. Лесные жители после того случая держались настороже, в степь старались не выходить, скотину пасли на полянах в лесу, открытых пространств, где внезапно, словно дух из-под земли, мог появиться человек верхом на коне со свистящим арканом, сторонились. В свою очередь, кочевники избегали леса, под сумрачным пологом которого лошади делались пугливыми, да и всадники испытывали суеверный страх. Иногда неосторожные ловцы людей сами становились добычей, и тела их, со стрелой в глазнице, находили отправленные на поиски товарищи. Меткость лесных зверобоев была потрясающей, несмотря на примитивные, по сравнению со скифскими, стрелы и лук. Оружие с мёртвых они снимали, лошадей, если те не успевали убежать, убивали, туши разделывали тут же, на месте. Ходить на промысел по одному было опасно, а отряд из нескольких человек производил слишком много шума для чуткого охотничьего уха, поэтому со временем азарт угас, но единичные удачи случались, особенно если попадалась девушка или молодая женщина, стоимость светловолосой рабыни для простого скифа – целое состояние, дороже платили только за обученных разным искусствам невольниц.
Кадуй отпустил табунщика неохотно, сомневался в его везении, но другой возможности отдать долг у парня не было. Уговорил, раззадорил, клялся, что без добычи не вернётся, и не вернулся, уехал и как в воду канул, а с ним ещё четверо юношей. Ждали до первого снега, а потом двинулись на юг, к месту зимней стоянки. Кадуй проклинал табунщика, пропавшего вместе с неоплаченным долгом, и его, Кадуя, конём. Лежит, злополучный, с пробитым глазом, а коня сожрали лесные охотники, конь был так себе, хорошего не дал бы, но для небольшого хозяйства всё убыток. Ругался Кадуй всю дорогу до стойбища, чаще вслух, пока жена не взмолилась, она была беременна и боялась, что тень непогребённого по скифскому обычаю табунщика бродит по степи и может причинить вред ей и ещё не рождённому младенцу.
Девочка, задрав голову, наблюдала за белыми облаками, бегущими по небу, и ждала, когда одно из них зацепится за высокую сосну, что росла рядом с их селищем. Зимой за вершину этого дерева цеплялись все проплывающие мимо тучи, и тогда лес накрывало искрящейся снеговой пеленой. Отец рассказал, что в одну из таких снежных ночей она появилась на свет, потому имя ей дали Снег, Снежа. Рождение двух братьев Снежка не помнила, а вот этим утром, промучившись несколько часов перед рассветом, матушка разродилась девочкой. Пока матушка громко стонала, женщины шептали заговоры, чертили в воздухе знаки-обереги, жгли пучки сухой травы, бросали их в чашу с подогретой водой, где они с шипением гасли. Затем пищащую новорождённую обтёрли тряпицей, смоченной в травяном отваре и подали роженице.
Лёгкие облачка летели так высоко, что даже самые большие деревья в лесу до них не доставали. Белый зайчик с выгнутой спинкой и смешными длинными ушами скакал по голубому небу наперегонки с шустрым горностаем, над ними, расправив крылья, летела горлинка. Когда троица скрылась из виду за макушками деревьев, девочка не выдержала и побежала за ними, добралась до поляны, но пересечь её не решилась, ей строго-настрого было запрещено выходить из-под защиты леса. «На полянах дуют злые ветры», – говорила матушка, – «Эти ветры налетают внезапно, они так могучи, что могут поднять в воздух, закружить и унести так далеко, что и пути назад не сыскать». Зайчик превратился в пушистый сугроб, горностай вытянулся белой лентой, горлица и вовсе исчезла. Возвращаться в тёмную, душную землянку не хотелось, лучше дождаться отца здесь, на окраине опушки, он скоро должен вернуться с охоты, ей было интересно узнать, какое имя он даст маленькой сестрёнке. Вихрь налетел внезапно, подбросил вверх, всё завертелось перед глазами, небо поменялось местами с землёй, а потом ветер понёс Снежку с такой скоростью, что от ужаса она закрыла глаза, но ветру этого было мало, он сорвал плат с её головы, растрепал волосы и даже под овчинной шкурой она ощущала его ледяное дыхание. Открыла глаза, когда была уже далеко от леса, злой ветер принял облик молодого мужчины в остроконечной шапке, он что-то говорил Снежке, но она ничего не понимала, только плакала от страха.
Молодой скиф возвратился на исходе зимы, тощий, на измученном коне, зашёл в Кадуев шатёр и бросил под ноги хозяину овчинную шкуру. Кадуй был так удивлён, что не сразу понял – в шкуру завёрнут ребёнок. Откинул меховой край, охнул. Не сильный мужчина, не белокурая женщина, или, на худой конец, долговязый подросток, маленькая девочка испуганно смотрела на Кадуя. Тут ругательства, что мужчина до этого сдерживал, боясь навредить жене и новорождённому сыну, хлынули из него бурным потоком, но бранил табунщика недолго, из-за занавески послышался недовольный писк разбуженного младенца и тихий убаюкивающий голос жены. Воспользовавшись заминкой, табунщик выскользнул из шатра, а Кадуй некоторое время сидел, уставившись на затаившегося в овчине ребёнка. Сплюнув сквозь зубы, вышел наружу. Решил, нет, не согласится он взять девчонку за суягную овцу, мальца ещё можно было к хозяйству пристроить, а эта – лишний рот. Отвезёт в степь, подальше от становища и бросит, тогда должник не посмеет утверждать, что расплатился с ним. Кликнул раба и приказал седлать лошадь.
