– Я гляжу, вы интересуетесь его книжками, – сказал старик, словно угадав мою последнюю мысль. – Он как-то раз обмолвился, что я могу взять их себе, – вот я и взял. Хорошие книжки – отчего, думаю, не попользоваться. Очки только нужны, без очков теперь буквы не вижу. А вы – чего уж там – почитайте, коли охота есть.
Рассеянно его поблагодарив, я напомнил, что речь шла о мистере Уэнтворте.
– Ох уж этот Наум! – тотчас подхватил старик все с тем же неприятным смешком. – Он уж верно не одолжил бы мне денег, кабы знал, что с ним вскорости приключится. Нет, сэр, он бы так не поступил, это точно. И ведь даже расписки с меня не взял, вообще никакой бумажки. Денег было пять тысяч. Он мне прямо сказал, что ему нет нужды брать какие-то там расписки – это были его собственные слова, – а теперь как докажешь, что я ему должен? Нечем доказать, все делалось с глазу на глаз; он назначил мне день – ровно через пять лет, – когда я должен буду вернуть ему деньги. Эти пять лет прошли, и сегодня – день Уэнтворта.
Он сделал паузу и взглянул на меня с хитрецой; в глазах его явно плясали веселые огоньки, но в темной глубине за ними таился плохо скрываемый страх.
– Однако Наум не сможет прийти, потому что через два месяца после нашего уговора ему на охоте попала в голову пуля. Выстрел в затылок, и – наповал. Чистой воды случайность. Конечно, нашлись и такие, кто начал судачить, будто я это сделал нарочно, но я знал, чем заткнуть их поганые рты, – я тогда же отправился в Данвич, прямиком зашел в банк и оформил бумагу на имя мисс Дженни, дочки Уэнтворта, завещав ей свое состояние, ну, то есть то, что останется после меня. И уж я постарался, чтоб всем это стало известно. Пусть их дальше судачат – теперь им никто не поверит.
– Ну а как же сам долг? – не удержавшись, спросил я.
– Нынче в полночь кончается срок. – Он вновь зашелся дребезжащим смехом. – Непохоже на то, чтобы Наум сдержал свое обещание, а? Я разумею так: ежели он не придет, то все деньги отныне мои. А прийти он не может, бедняга. Оно и ладно – ведь этих денег сейчас у меня все равно уже нет.
Я не спросил его, как поживает теперь дочка Уэнтворта. Понемногу начала сказываться дневная усталость; особенно измотали меня эти последние несколько часов езды под проливным дождем. Хозяин, должно быть, заметил, что я клюю носом; он замолчал, и мы довольно долго просидели в тишине. Наконец старик вновь подал голос.
– Вид у вас что-то неважный. Устали небось? – спросил он.
– Да, поездка выдалась не из легких. Но я двинусь дальше, как только на улице поутихнет.
– Тогда вот что. Вам вовсе незачем сидеть здесь и выслушивать мое стариковское брюзжание. Я дам вам другую лампу, можете прилечь на кушетке в соседней комнате. Когда этот дождь стихнет, я вас позову.
– Но ведь я займу вашу кровать, мистер Старк.
– Не беда, я вообще ложусь очень поздно, – сказал он.
Не слушая больше моих возражений, он поднялся с кресла, принес еще одну керосиновую лампу, зажег ее, и несколько мгновений спустя мы уже стояли на пороге смежной комнаты. Старик указал мне на приземистую кушетку. Еще раньше, проходя мимо стола, я прихватил по пути «Седьмую Книгу Моисея» – просто так, из любопытства, ибо с давних пор был наслышан о множестве невероятных и таинственных вещей, якобы скрывающихся под ее обложкой. При этом хозяин дома бросил на меня весьма подозрительный взгляд, но ничего не сказал и возвратился к своему креслу-качалке, оставив меня одного.
Грозовой ливень и шквалистые порывы ветра неутомимо сотрясали стены и крышу дома, внутри которого я с удобством расположился на старомодной, обтянутой кожей кушетке с высоким изголовьем, пристроил поближе тускло горевшую лампу и начал, не торопясь, перелистывать пресловутую «Седьмую Книгу». Содержание последней являло собой причудливую мешанину из заклинаний и невразумительных молитв, обращенных к таким «князьям» потустороннего мира, как Азиэль, Мефистофель, Мабуэль, Бабуэль, Аниквэль и прочие им подобные. Здесь имелись заклятия на все случаи жизни: одни должны были исцелять болезни, другие – исполнять желания или даровать успех в каком-либо предприятии; имелись здесь и заклятия, помогающие одолеть врагов и отомстить за нанесенную обиду. Я заметил, что на страницах книги неоднократно встречаются предупреждения о необходимости избегать без крайней на то нужды употребления отдельных слов и фраз; возможно, именно эти настойчивые просьбы и побудили меня в конечном счете переписать самое зловещее из попавшихся мне на глаза заклинаний, а именно: «Айла химель адонаи амара Зебаот цадас йесерайе харалиус», предназначенное для вызова из царства тьмы бесов и злых духов или же воскрешения мертвецов.
Закончив переписывать эту безумную фразу, я интереса ради прочел ее несколько раз вслух, будучи совершенно уверен в бесполезности всяких магических изречений и колдовских чар. И действительно – ничего не произошло. Я отложил в сторону книгу и посмотрел на часы. Было ровно одиннадцать. Дождь как будто пошел на убыль – звуки его становились все менее яростными, беспорядочное сотрясение крыши постепенно переходило в размеренный барабанный ритм, что предвещало скорое окончание бури. Вместе с ней близился к концу и мой сравнительно недолгий отдых. Я решил погасить чадившую лампу и провести остаток времени в темноте, предварительно оглядевшись и запомнив расположение предметов в комнате, чтобы потом не наткнуться на что-нибудь при выходе.
Однако, несмотря на усталость, я так и не смог расслабиться и подремать хотя бы полчаса.
Дело здесь было не столько в холодном и жестком ложе, сколько в самой атмосфере дома, необъяснимо гнетущей и мрачной. Казалось, он, как и его хозяин, затаился в обреченном ожидании каких-то грядущих ужасных событий, словно предчувствуя, как однажды – и, видимо, очень скоро – его источенные временем и непогодами стены подломятся у основания и с глухим шумом рухнут наружу, а крыша в облаке трухлявой пыли тяжело осядет вниз, похоронив под собой жилые комнаты вместе с памятью о многих рождавшихся и умиравших здесь поколениях людей. Подобная атмосфера вообще характерна для старых домов, чей век уже на исходе, но в данном случае к ней примешивалось совершенно особое тревожное напряжение – сродни тому, что заставило Амоса Старка долго колебаться, прежде чем ответить на мой настойчивый стук в дверь. Вскоре я поймал себя на том, что так же, как он, пытаюсь уловить посторонние звуки в шуме падающего на крышу ливня, сила которого убывала теперь с каждой минутой, и в назойливом писке домашних мышей.
Хозяин мой вел себя неспокойно. Он то и дело вскакивал с кресла и, шаркая туфлями, перемещался взад-вперед по комнате; несколько раз он подходил к двери или к окну, проверял надежность запоров и возвращался затем на свое место. Временами до меня долетали обрывки фраз, сказанных им вполголоса, – как и все люди, подолгу живущие в одиночестве, старик усвоил привычку разговаривать сам с собой. Его бормотанье, и без того очень невнятное, порой падало до едва слышного шепота, но все же по отдельным словам я смог угадать направление его мыслей: Старк, похоже, был занят подсчетом процентов, которые, будь сейчас в этом необходимость, надлежало бы выплатить Науму Уэнтворту сверх основной суммы долга.
