– Нет, – сказал он, – нет. Это не ветер шумит в ветвях, и даже не звезды перекликаются, это где-то гораздо дальше – за Пределом, Стивен. Неужели ты не слышишь?
– Я ничего не слышу, – мягко сказал я, – а ты, если поспишь, тоже перестанешь слышать.
– Дело не в сне, – прошептал он, словно боялся, что нас подслушивают. – Спать еще хуже.
Я вылез из постели, подошел к окну и распахнул его настежь.
– Иди сюда, послушай, – сказал я.
Эмброуз подошел ко мне и прислонился к подоконнику.
– Ветер качает деревья, больше ничего.
Он вздохнул:
– Я все расскажу тебе завтра – если смогу.
– Расскажешь, когда сочтешь нужным. Однако почему не сейчас, если тебе этого хочется?
– Сейчас? – переспросил Эмброуз, испуганно оглядываясь. – Сейчас? – хрипло повторил он.
И вдруг торопливо заговорил:
– Чем занимался Элайджа в башне? Как он уговаривал камни? Как взывал к холмам или небесам? Я этого не знаю. И кто может таиться у какого-то порога?
Он замолчал, а затем, взглянув мне в глаза, покачал головой и тихо сказал:
– И ты не знаешь. Этого никто не знает. И все же здесь что-то происходит; поверишь ли, мне иногда кажется, что все это вызвал я, правда не знаю как.
С этими словами он повернулся и, пробормотав: «Спокойной ночи, Стивен», вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Проводив кузена удивленным взглядом, я остался стоять перед открытым окном. Может быть, это и в самом деле не ветер шумит в лесу? Может быть, здесь и в самом деле что-то происходит? Слова кузена заставили меня задуматься; теперь и я уже не слишком доверял своим чувствам. И вдруг, когда я стоял, чувствуя на своем теле свежее дыхание ветерка, на меня начало наваливаться ощущение чего-то невыносимо мерзкого – безысходного отчаяния, беспросветного мрака, словно дом обрушил на меня все самые низменные, самые отвратительные и глубоко запрятанные стороны человеческой души.
Нет, это не было плодом моего воображения; это было вполне осязаемо, ибо свежий воздух, проникающий в комнату через открытое окно, резко контрастировал с удушливым предчувствием чего-то гадкого, отвратительного, что заполнило комнату, словно густой дым; я чувствовал, как оно просачивается в дом, проникая сквозь стены, словно ядовитый туман. Я вышел из спальни и спустился в гостиную; там было то же самое. Везде, куда бы я ни шел, было одно и то же – ощущение угрозы, страшного зла; теперь мне было понятно, что так повлияло на рассудок моего кузена. Невероятным усилием воли я отогнал от себя черные, гнетущие мысли; мне потребовалось собрать все силы, чтобы заставить себя не думать об ужасе, который, казалось, пропитал стены старого дома. Странная это была борьба – я словно боролся с кем-то невидимым, кто был к тому же физически вдвое сильнее меня. Вернувшись в свою комнату, я понял, что боюсь спать, поскольку во сне могу стать жертвой своего невидимого врага, который уже отравил весь дом, включая и его нового жильца, моего кузена Эмброуза.
Ночь я провел в состоянии тяжелой дремоты, постоянно просыпаясь и прислушиваясь. Примерно через час ощущение вселенского зла и ужаса начало ослабевать, а затем, так же внезапно, как началось, бесследно исчезло. Почувствовав себя значительно лучше, я встал и оделся; было раннее утро, и Эмброуз еще спал. Решив этим воспользоваться, я прошел в кабинет, чтобы взглянуть на разложенные там старинные документы.
Бумаг было много, однако ни одна из них не носила личного характера; не было и ни одного письма. Я принялся перебирать бумаги: вырезки из газет с рассказами о всяких интересных происшествиях, связанных прежде всего с Элайджей Биллингтоном; некоторые факты из истории Америки; заметка о некоем «Ричарде то ли Беллингэме, то ли Боллинхене», на которой рукой моего кузена было нацарапано: «Р. Биллингтон»; газетные сообщения об исчезновении двух человек из Данвича, о чем я уже читал в бостонских газетах перед отъездом в Аркхем. К сожалению, внимательно просмотреть все документы я не смог – услышав, как в спальне зашевелился Эмброуз, я быстро вышел из кабинета.
И остался стоять возле двери: мне снова хотелось увидеть, как Эмброуз будет реагировать на мозаичное окно. Как я и ожидал, едва войдя в кабинет, кузен бросил на него тревожный взгляд. Впрочем, в то утро я еще не успел понять, с кем имею дело – с человеком, встретившим меня на станции в Аркхеме, или моим кузеном, который прошлой ночью приходил ко мне в комнату.
– Вижу, ты уже встал, Стивен. Пойду приготовлю кофе и тосты. Вот свежая газета. Приходится зависеть от местной почты – видишь ли, я не часто выбираюсь в город, а мальчишка-газетчик в такую даль не пойдет, и все из-за…
Внезапно он замолчал.
– Из-за чего? – спросил я.
– Из-за репутации моей усадьбы и леса вокруг нее.
– О да!
– Ты уже знаешь?
– Кое-что слышал.
Он немного постоял, задумчиво поглядывая на меня; я понимал, что сейчас в нем борются два чувства: рассказать мне обо всем или, напротив, постараться скрыть правду. Наконец, не произнеся ни слова, он повернулся и вышел из кабинета.
Но меня в ту минуту интересовала не газета – которая к тому же оказалась двухдневной давности – и не старинные документы; мое внимание привлекло мозаичное окно. По какой-то неведомой причине кузен его и боялся, и испытывал к нему странную тягу; он словно раздвоился – одна его половина боялась окна, вторая им как будто восторгалась. Полагаю, было бы разумно предположить, что та половина Эмброуза, которая боялась окна, заставила его прийти в мою комнату прошлой ночью, а та, что тянулась к мозаичному окну, стала причиной лунатизма моего кузена. Я начал внимательно разглядывать окно. Разумеется, рисунок мозаики – концентрические круги и прямые лучи, сложенные из прекрасно подобранных кусочков стекла пастельных тонов, кроме разве что центрального круга, сделанного из простого стекла, – был поистине уникален. Такого я не видел ни в одном европейском соборе и ни в одной американской церкви готического стиля – ни по рисунку, ни по подбору оттенков, ибо и техника исполнения разительно отличалась от техники всех известных мне мозаик Европы и Америки. Исключительно гармоничные, подобранные с учетом малейших цветовых нюансов, кусочки стекла словно перетекали один в другой, переливаясь всеми оттенками голубого, желтого, зеленого и лавандового, будучи светлее во внешних кольцах и очень темными – почти черными – возле центрального «глаза» из бесцветного стекла. Впечатление было такое, словно кто-то смыл черный цвет с центрального круга на соседние кольца или, наоборот, перелил его с внешних, более светлых, на внутренние кольца; при этом цвета переходили один в другой столь искусно, что создавали иллюзию движения, словно они сами сливались друг с другом, как живые.
И все же не это стало причиной беспокойства моего кузена. Подобные вещи Эмброуз умел легко объяснять и сам, не нуждаясь ни в чьей помощи; не напугали бы его и «живые» переливы света внутри мозаичного рисунка, которые, как известно, возникают от чрезмерно длительного созерцания, ибо окно в кабинете и в самом деле было сделано на высочайшем техническом и художественном уровне, к тому же мастером, наделенным богатейшей фантазией. У этой иллюзии оживающих красок, несомненно, было какое-нибудь научное объяснение, однако в тот момент, когда я разглядывал необычное окно, мое внимание привлекло нечто совсем иное, что никак не поддавалось рациональному анализу. Мне показалось, что в окне появился какой-то рисунок или портрет, который возник внезапно, словно его кто-то туда вставил или даже словно он сам вырос прямо на стекле.
