С приближением весны кузен начал проявлять все большее беспокойство и все чаще высказывал желание вернуться в усадьбу в Биллингтонском лесу, которая, по его словам, была «как-никак моим домом». Интересно заметить, что всю зиму он не выказывал ни малейшего интереса к древним рукописям, хотя я неоднократно пытался завести о них разговор. Зимой произошло только два эпизода, заставивших Эмброуза вспомнить о событиях, связанных с Биллингтонским лесом: по сообщениям бостонских газет, в районе Данвича в разное время были обнаружены два трупа, один – между Рождеством и Новым годом, второй – в первых числах февраля. Как и в предыдущих случаях, тела не подверглись разложению, словно люди погибли совсем недавно; убитые были сброшены с высоты и изуродованы до неузнаваемости; в обоих случаях между исчезновением человека и обнаружением его трупа прошло несколько месяцев. Газеты сообщали, что выкупа за людей не требовали и что ни у одного из убитых не было причины покидать свой дом. Тела были обнаружены в разных местах: одно – на острове посреди Мискатоника, второе – в устье этой реки. Несмотря на поднятую шумиху, не нашлось никого, кто смог бы объяснить произошедшее. Зато я с ужасом заметил, в какое возбуждение пришел мой кузен, узнав о происшествии; он читал все газеты подряд, перечитывая их вновь и вновь, всем своим видом показывая, что он-то должен знать, что случилось на самом деле, вот только никак не может вспомнить.
Сначала я просто наблюдал за ним, не понимая причины столь странного поведения. Но когда кузен с приходом весны начал все чаще заговаривать о возвращении домой, я заподозрил неладное. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что мои опасения вскоре оправдались, ибо сразу по приезде в усадьбу Эмброуз повел себя так же, как и прежде, до нашего отъезда в Бостон.
В усадьбу мы приехали в конце марта, вечером, на закате. Стоял мягкий, теплый вечер, воздух источал ароматы растений, свежих листьев, цветов; с востока приятно тянуло легким запахом дымка. Едва мы закончили распаковывать вещи, как Эмброуз в сильнейшем возбуждении выскочил из своей комнаты. Не схвати я его за руку, он пробежал бы мимо меня.
– В чем дело, Эмброуз? – спросил я.
Бросив на меня быстрый и враждебный взгляд, он тем не менее спокойно ответил:
– Лягушки – ты слышишь? Слушай, как они поют! – Он отдернул руку. – Я хочу их послушать. Они приветствуют меня, радуясь, что я вернулся.
Когда мы подъезжали к усадьбе, я, кажется, слышал что-то вроде кваканья лягушек, но не придал этому значения, однако неожиданная реакция Эмброуза заставила меня насторожиться. Справедливо рассудив, что в моем обществе кузен не нуждается, я не пошел за ним; вместо этого я проследовал в его комнату и сел у открытого окна, вспомнив, что именно отсюда сто лет назад мальчик Лабан наблюдал за своим отцом и индейцем Квамисом. Лягушки уже вопили так, что в ушах звенело; их кваканье, отдаваясь от стен комнаты, разносилось по всему лесу, включая и болотистый луг, расположенный между домом и башней. Но когда я вслушался в эту жуткую какофонию, я услышал нечто такое, что показалось мне еще более странным.
Из всех лягушек в зонах умеренного климата только квакши – обыкновенная, сверчковая, древесница и лесная – могут вступать в брачный период до начала апреля, и лишь в тех случаях, когда раньше срока устанавливается очень теплая погода; должен сказать, что, когда мы с кузеном вернулись в усадьбу, было еще отнюдь не жарко. Тем не менее среди дикого нагромождения самых разнообразных звуков, доносившихся с болота, я легко различал голоса не только квакш, но и жаб, травяных лягушек, прудовых лягушек, тигровых и леопардовых лягушек и даже лягушек-быков, чей брачный период обычно начинается позднее всех! Сначала меня это очень удивило; затем я подумал, что из-за общего шума у меня начались слуховые галлюцинации, поскольку раньше я довольно часто принимал пронзительные брачные призывы квакш за крики козодоев; однако вскоре я обнаружил, что не ошибся, ибо среди общего шума и гама совершенно ясно различал голоса отдельных лягушек и характерные ноты их трелей!
Ошибки быть не могло; я встревожился не столько потому, что это противоречило законам природы, сколько из-за того, что в древних рукописях говорилось о странном поведении лягушек в присутствии неких «существ» либо их последователей, почитателей и слуг; амфибии начинали вести себя так, словно загодя знали об их приближении. Один из авторов, названный просто «безумным арабом», считал, что амфибии состоят в дальнем родстве с древней сектой под названием «глубоководные», которые поклонялись какой-то «Морской Твари». Автор намекал, что земные амфибии становятся ненормально активными и шумными в присутствии своих древних предков, независимо от того, «видимы они или нет, для них это не имеет значения, ибо они чувствуют их приближение и подают голоса».
Голоса лягушек я слушал со смешанным чувством; всю зиму мой кузен вел себя как совершенно нормальный человек, но теперь стоило ему вернуться домой, как он мгновенно преобразился, причем разительнее, чем раньше, не проявляя при этом ни признаков внутренней борьбы, ни тревоги. И в самом деле, казалось, Эмброуз получал огромное удовольствие, слушая лягушек, а я в свою очередь вспомнил слова из «инструкций» Элайджи Биллингтона, прозвучавшие в моей голове, как тревожные удары колокола: «Не тревожить лягушек, особенно лягушек-быков, обитающих на болоте между домом и башней, не трогать ни светлячков, ни птиц козодоев, дабы не сломать его замки и не потревожить его стражей». Странная просьба: если предположить, что лягушки, светлячки и козодои – это «его», то есть Эмброуза, «замки и стражи», то что тогда означает этот дикий шум? Значит ли это, что Эмброуза предупреждают о приближении «чего-то» невидимого или же сообщают ему, что появился незваный гость? А кто этот незваный гость, как не я?
Отойдя от окна, я решительными шагами вышел из комнаты, спустился по лестнице, вышел из дома и приблизился к моему кузену, который стоял, скрестив руки на груди, слегка откинув голову и вздернув подбородок; его глаза странно поблескивали. Я намеревался рассеять это блаженное состояние, но, увидев лицо кузена, сразу потерял былую решимость. Немного постояв рядом с ним, я наконец спросил, нравится ли ему лягушачий концерт.
Не поворачивая головы, он загадочно ответил:
– Скоро запоют козодои и засветятся светлячки – тогда и придет время.
– Для чего?
Он не ответил, и я повернулся, чтобы уйти, как вдруг заметил, как в сгущающихся сумерках возле той стороны дома, куда вела подъездная дорога, мелькнула чья-то тень. Я бросился туда; я всегда отлично бегал, еще со школьных времен, поэтому, забежав за дом, успел заметить фигуру в лохмотьях, улепетывающую в сторону ближайших кустов. Я поднажал и вскоре крепко схватил незнакомца за руку. Это был молодой человек лет двадцати или около того, отчаянно пытавшийся освободиться.
– Пустите! – чуть не плача, выкрикивал он. – Я ничего не сделал!
– Что вам здесь нужно? – сурово спросил я.
– Я просто хотел увидеть, вернулся он или нет, и увидел. Они сказали, что он вернулся.
– Кто сказал?
– Вы что, не слышите? Лягушки, вот кто!
