После третьего гудка кто-то снял трубку. Голос был тихим, и Имоджин решила, что это одна из многочисленных Моллиных подручных.
— Это Имоджин Тейт, хочу поговорить с Молли Уотсон, — представилась она.
Молчание на том конце линии.
— Им, дорогая, это я.
Прежде Молли без труда распоряжалась в помещении, полном моделей, каждая из которых обладала самомнением размером с алмаз Хоупа.
[107] Стоило ей зашептать, как все присутствующие на фотосессии замолкали из страха пропустить нечто неимоверно важное.
Голос, который доносился сейчас до Имоджин, был слабым и тревожным.
Сперва Молли колебалась, когда Имоджин сказала, что хотела бы заскочить к ней до обеда, но после недолгого раздумья уступила.
— Возможно, моя дорогая, это хорошая идея, — сказала она. — И сразу поднимайся наверх. Я предупрежу Айзека, что ты уже едешь, — Айзек, швейцар, уже тридцать лет нес в белых перчатках вахту в холле дома на восточной Восемьдесят седьмой улице. Он уже работал там, когда Молли приобрела эту квартиру с тремя спальнями, широкой террасой и библиотекой, где расположилась одна из самых дорогих во всей Америке коллекций книг о моде.
Молли никогда не была замужем. Она бы умерла, если бы услышала, что кто-то называет ее одной из бесчисленный «модных вдов» Нью-Йорка, но относилась именно к этой категории женщин — настолько преданных модной индустрии, что ни одна из них не могла поставить на первое место мужчину, и лишь на второе — работу. За исключением этого холостяцкого положения, Молли на протяжении многих лет оставалась идеалом с набором качеств, которыми хотела бы обладать Имоджин, — она была строгой, но справедливой, требовательной, но готовой выслушать собеседника, заражая его своей энергией. А больше всего она вдохновляла Имоджин тем, что нашла себе работу, которую просто обожала. «Люби то, что ты делаешь, дорогая, иначе какой, нахер, в этом смысл», — снова и снова повторяла она Имоджин.
В мраморном холле одетый в накрахмаленную форму Айзек приветствовал ее, назвав по имени. Когда она вошла в лифт, чтобы подняться на двенадцатый этаж, его губы шевельнулись, словно он хотел ей что-то сказать.
Двери лифта открылись прямо в холл квартиры Молли. Обычно тут было полно друзей, на столах стояла черная икра и клубился сигаретный дым, но сейчас в нос резанул затхлый запах, как от книги, слишком долго простоявшей на полке. Имоджин слышала, что где-то в глубине квартиры бормочет телевизор, но не могла определить, откуда именно идет звук. Ни разу за все их знакомство Имоджин не видела, чтобы Молли смотрела передачи или шоу. Примечательно, что Лулы, давней домработницы, а иногда и кухарки Молли, в холле не оказалось. Имоджин привыкла, что та всегда где-то тут, принимает пальто и шали, подает чай, кофе, а порой и успокоительное, если гость попадется слишком экзальтированный.
Имоджин пошла туда, откуда доносились звуки телешоу «Сегодня»,
[108] безошибочно узнаваемого по голосам Кэти Ли Гиффорд
[109] и Ходы Котб.
[110] Квартира Молли была воплощением уюта. Вдоль стен выстроились стеллажи с книгами на всевозможные темы, начиная от искусства и заканчивая модой и историей. Среди них стояли и биографии великих модельеров двадцатого века. Между полками проглядывали сделанные на заказ обои с викторианскими розами. На полу слоями лежали персидские ковры, но скрытый ими паркет все равно слегка поскрипывал под каблуками. Старинные напольные часы красного дерева остановились, их стрелки торчали в разные стороны. Не прищуриваясь, Имоджин не могла понять, показывают они шесть часов или половину первого. На чудесной кованой каминной полке стояли старые полароидные снимки со старых фотосессий, прислоненные к длинным белым свечам. Над ними располагалась самая любимая картина Имоджин в этой квартире, подлинник Эдварда Хоппера
[111] «Прямой путь» — провинциальный проезжий тракт, отлого поднимающийся в пасторальный городок, написанный маслом. Последние полтора года картина выставлялась в музее американского искусства Уитни, и Имоджин обрадовалась тому, что она вернулась. Вдобавок название этого художественного произведения было извечной мантрой Молли: «Всегда выбирай прямой путь». Каждый раз, глядя на картину, Имоджин открывала в ней для себя что-то новое. Сегодня ее вдохновило то, что эта дорога вела прочь от суеты большого города. Прочь от Евы.
Большую часть комнаты занимала огромная, обитая темно-зеленым бархатом тахта «Честерфилд», на которой лежало не меньше двадцати диванных подушек. В обществе шептались, что есть человек, который каждый день приходит их взбивать. Дочь школьной учительницы Имоджин всегда этому поражалась. Только представьте, специальный человек, нанятый исключительно для того, чтобы взбивать подушки!
Среди этих больших подушек обнаружилась Молли, устремившая взгляд на то, что, судя по тонкой прозрачной пленке, все еще прилепленной к экрану, было относительно новым, очень тонким и плоским телевизором. Чтобы привлечь к себе внимание, Имоджин шаркнула ногой и кашлянула, и Молли, повернув в ее сторону голову с серо-стальными волосами, собранными в элегантную прическу-пучок, как у балерины, неуверенно улыбнулась. Даже в семьдесят ее лицо оставалось гладким благодаря тому, что она полвека неукоснительно избегала солнца. Молли была, как всегда, одета в черное — пижама из магазина Olatz отличалась таким кроем, что походила на сшитый на заказ брючный костюм, броский, классический, очень крутой. Его дополняло единственное цветное пятно — винтажное колье от Шанель: четыре расположенные близко друг к другу нити красного бисера.
Прославленная прямая осанка Молли, выработанная еще в школе-пансионе, оставалась все такой же идеальной. Имоджин показала глазами на картину:
— Вам ее вернули.
— Да, — сказала Молли с заученным восхищением. — Комната без нее выглядела незавершенной, правда? Ну не глупо ли — верить, что картина может придать завершенность помещению… или личности? Эдвард Хоппер любил писать маслом. Он никогда особо этим не зарабатывал, но любил. Деньги ему приносили в основном рекламные иллюстрации, ты знала об этом? Он ненавидел их делать, зато мог платить по счетам. А вот писать подобные картины он действительно любил.
— Вы прекрасно выглядите, — сказала Имоджин, слегка покривив душой. Молли выглядела усталой. Темные полукружья под глазами были единственным несовершенством ее лица, в остальном совершенно безупречного. Имоджин ощутила ее запах — смесь дорогого табака и аромата «Джой» от Жана Пату. — Я вам звонила, — настойчивее, чем собиралась, произнесла Имоджин.
