Если все это у него есть, я хотел видеть, как он страдает, когда я отниму это.
– Все это хорошо и прекрасно, но я плачу тебе не за то, чтобы ты дал мне краткое жизнеописание Гидеона. – Я налил каждому из нас по стакану «Боумора» тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года и толкнул один стакан к Фике, зная, что ему хотелось бы выпить, но он не может, спасибо диете, на которую посадил его врач. – Я просил тебя найти его для меня. Где. Он?
Он посмотрел на виски, его рука дернулась, прежде чем он вонзил ее в свое худое бедро.
– Не могу сказать тебе, парень.
В этом году мне исполнится тридцать три, а он все еще видит меня двадцатипятилетним парнем, который явился к нему с дикими обвинениями в адрес Уинтропов.
Невероятно.
– Почему.
Я требовал, не спрашивал.
Слово скользнуло в спертый воздух сквозь стиснутые зубы. Я постучал по столу, привлекая его внимание к пачке сигарет, которую положил с одной лишь целью – нервировать Фику. Я никогда не курил, но соблазнительно было представлять, как он занервничает.
«Вскипел» не характеризовало меня в достаточной мере. Будь я вулканом, я бы извергал лаву, облако пепла размером с луну зависло бы над нами, когда я поджарил бы Фику до хрустящей корочки. Но я удовлетворился лишь тем, что вытащил из стола десять тысяч и бросил деньги в камин с точностью человека, швырявшего все подростковые годы из окон разное дерьмо и выпрыгивавшего за ним следом, когда мужья возвращались домой слишком рано.
В бухте Хейлинг у меня строился отель, в Сингапуре велись переговоры по контракту, а к восходу солнца нужно было уволить четырех поставщиков. Остановка в моем доме в Истридже для встречи с Фикой занимала последнее место в списке моих дел. Мое время было чертовски ценно, чтобы им мог распоряжаться забывший свое место бывший коррумпированный полицейский чиновник в парике а-ля братья Джонас.
Фика кинулся за деньгами, но пламя пожрало их, яркие искры брызнули на нас из-под каминной полки. Он хныкал, пока пачка горела, превращаясь в дым и пепел.
Бессмысленно.
– Мне жаль тебя, парень. – Когда последняя банкнота превратилась в пыль, Фика повернулся ко мне и сел на кожаную оттоманку рядом с огнем, покачивая головой так, словно я – его сын и мое существование разочаровывает его. – Знаешь, что значит «Фика»? Одно из значений – «выпить кофе», но есть и другое. Это образ жизни. Остановись. Выпей кофе. Насладись одиночеством. Насладись компанией. Ты не можешь оценить, что имеешь сейчас, если сосредоточен на том, что потерял в прошлом.
Я встал, оттолкнув кресло ногами и вспомнив четвертую причину, по которой я не должен был доверять Фике. Он ориентировался на моральный компас, искаженный идиотской точкой зрения. Он, в конце концов, относился к тому типу сумасшедших, которые круглый год слушают и распевают рождественские гимны.
– Прежде чем ты процитируешь еще хоть одно наркоманское печенье с предсказанием, скажу, что Хэнк Прескотт – не тот человек, которого можно забыть. – Я открыл дверь кабинета и пристально смотрел на Фику, пока он не понял намек и не ушел без пятидесяти тысяч долларов, которые получил бы, если бы рассказал мне о местоположении Гидеона Уинтропа, как и было обговорено. – Знай свое место.
Хлопнув дверью как раз в тот момент, когда он выходил, чтобы он почувствовал удар по спине, я собрал документы в дипломат для поездки в бухту Хейлинг и обдумывал очевидное. Эмери знала, где живет Гидеон. Гидеон и Вирджиния расстались вскоре после того, как разразился скандал, но Гидеон все еще слал сообщения дочери.
Лишить человека его состояния, достоинства и счастья – форма искусства, и как все формы искусства, она требовала большого терпения и страданий. У меня было терпение, но я не хотел больше страдать.
Эмери Уинтроп, с другой стороны, представляла собой идеальную сопутствующую цель.
Я мог бы сломать ее дух пополам и не почувствовать ни капли вины.
Грех номер один.
Она знала о занятиях своего отца. Я подслушал, как ее родители обсуждали это в ночь, когда Рид едва не попал за решетку.
Рид вернулся домой, Эмери спряталась в своей комнате, а я снова обнаружил себя за тигриной задницей и, прислонившись к Дионису, слушал, как спорят Вирджиния, Гидеон и папаша мелкочленного Эйбла.
– Если Эмери узнает, я брошу тебя, Вирджиния, и отсужу у тебя все, что есть, Картрайт, – тон у него был ровный и действительно угрожающий.
– Я тебя умоляю, – на лице Вирджинии проявились такие эмоции, совершенно не соответствующие ее мнимому образу светской львицы, которые даже ботокс был не в силах скрыть, – о на уже знает. Почему, ты думаешь, я послала ее к этому психологу? Чтобы она не дурила.
Гроссбух, с тех пор как я его украл, покидал мой нагрудный карман лишь раз, и я чувствовал, как его жар обжигал мою грудь. Эмери Уинтроп знала об афере своих родителей, и я… Тем вечером я совершил две ошибки, которые не мог исправить.
Грех номер два.
В тот день, когда Комиссия по ценным бумагам и ФБР нагрянули в поместье Эмери, она, стараясь прикрыть своего отца, привела агентов в коттедж моих родителей и перечислила все наши имена: Бетти, Хэнк, Рид, Нэш. Они стояли перед почтовым ящиком за забором, пялясь в нашу дверь, но я услышал достаточно.
Я нырнул в лабиринт и достал бухгалтерскую книгу, которую спрятал, чтобы какой-нибудь уполномоченный чурбан не нашел ее.
У меня был план, как искупить свои грехи.
У меня был план, как помочь своим родителям, Истриджу, всем.
У меня был план.
Потом умер папа.
И я был виновен в этом так же, как Уинтропы.
Глава 10
Эмери
Богатство.
Никогда не осознавала, что у него есть запах, но я была вдали от Истриджа так долго, что едва узнала знакомое зловоние, когда оно ударило мне в ноздри. До прошлой недели я никогда не бывала в «Прескотт отеле». И у меня не было намерения переступать снова его порог после того, как я окончу стажировку.
Он весь бы окутан запахом богатства, от которого я так усердно хотела дистанцироваться.
Такого привлекательного. Такого хрупкого. Такого непрочного.
Богатство напоминало мне хрустальный шар. Идеальный мир, заключенный в хрупкое стекло, который разлетится вдребезги, если обращаться с ним слишком грубо. Точно так же четыре года назад рухнул мой мир.
Все говорило о богатстве: мраморный вестибюль, высокие потолки, роскошные люстры, бассейн, вынесенный на сто футов в Атлантический океан. Тот факт, что я могла представить в этом отеле свою мать, заставил меня оглянуться через плечо, как будто я вновь вернулась из туалета в бальный зал.
Адажио для струнных и приглушенный шепот лучших представителей страны, живущих своей лучшей жизнью, достигли моих ушей.
