Мне стало интересно, что бы она сказала, если бы знала, что Гидеон тоже был в курсе. Он предложил использовать свои связи, чтобы включить отца в экспериментальную программу. Моим родителям было плевать на гордость. Они беспокоились лишь о том, чтобы у их детей не было проблем, и о том, чтобы проводить как можно больше времени с семьей. Больше их ничего не волновало.
Испытательное лекарство помогало, пока не разразился тот скандал, и ведущий исследователь в отместку выгнал папу из группы. Как и мои родители, все свои сбережения он вложил в «Уинтроп Текстиль».
– Папа не хотел, чтобы он оставлял футбол, – наконец сказал я.
– Поэтому Рид ненавидит тебя? Потому что ты хранил все от него в тайне?
Меня вдруг поразило, насколько это странное место для подобного разговора, но я держал взгляд на уровне ее лица, даже несмотря на то, что мысль о воде, стекающей по ее телу, соблазняла меня.
– Отчасти, но он злился и раньше.
С ночи котильона, когда его едва не арестовали, если уж быть точным.
– Хэнк умер от сердечного приступа… потому что прекратил принимать лекарства?
– Он не мог их позволить себе после того, как они с мамой потеряли работу у твоих родителей и свои сбережения.
После того, как его исключили из экспериментальной программы, папа стал взведенной бомбой с часовым механизмом. У него не было трех тысяч в месяц на другие лекарства. У меня был план, но я действовал слишком медленно. Рид уехал в университет, а я вернулся в дерьмовую односпальную квартирку в Истридже и позволил родителям побыть вдвоем.
– Мне жаль. – Прядь волос упала ей на глаза, но она не шелохнулась. Удивление разлилось по ее лицу. Это мне очень не понравилось.
«Как всегда, великая актриса. За то, что притворялась верной сучкой Вирджинии, за то, что ударила мою семью ножом в спину, ты заслуживаешь “Оскар”».
– Эмери, – предупредил я.
Больше всего на свете я ненавидел извинения.
Самое скверное в извинениях то, что они следуют после того, как кто-то облажался.
Это все равно, что сказать: «Признаю, что я тебя подвел, а теперь ты должен простить меня за это».
С чего бы?
– Нет, – она шагнула ближе, пока кончик ее носа не коснулся стекла. Если бы дверь была открыта, она бы прикоснулась ко мне, – позволь мне объяснить. Я знаю, люди говорят «мне жаль» направо и налево, как будто это ничего не значит, но я не такая. Я верю в силу слов и никогда не злоупотребляю ею. Так что поверь мне, когда я говорю, что мне невероятно жаль, что с твоим отцом все случилось так.
Поверить ей? Никогда.
Вода лилась на пол. Капли усеяли стекло между нами, словно крупные слезы, бегущие наперегонки в ад. Она не заслуживала ответа, и я не стал дарить его ей.
– Вот почему ты ненавидишь меня, – прошептала она.
«Какая недогадливая».
Я не ненавидел ее за грехи ее родителей. Я ненавидел ее за то, что она знала и ничего не сделала. Я ненавидел ее потому, что папа не должен был умереть.
Вот почему я ненавидел себя.
– Нет, Тигренок, – мой взгляд, наконец, опустился на ее груди. Две полные, грушевидные, с твердыми сосками, глядящими прямо на меня. Если бы я взглянул ниже, смог бы рассмотреть ее киску. Я собрал всю свою силу воли, чтобы не сделать этого, и вновь посмотрел ей в лицо. Сказал многообещающе:
– Я ненавижу тебя за гораздо большее.
Я рассказал ей об отце. Сделал это, чтобы она могла страдать и тонуть в чувстве вины, как это делал я каждый день. Одинокий куст сирени, борющийся за жизнь без солнечного света.
Поникший.
Иссохший.
Пустой.
Этот разговор не изменил ничего.
Кровь еще должна была пролиться.
Кровь Гидеона.
Вирджинии.
Эмери.
Глава 22
Эмери
Все мою жизнь меня обвиняли в том, что я – чересчур.
Чересчур не от мира сего.
Чересчур вычурная.
Чересчур ненормальная.
Чересчур мелочная.
Чересчур высокая.
Чересчур независимая.
Чересчур болтливая.
Чересчур навязчивая.
Я принимала оскорбления и вдыхала их как комплименты, проглатывая каждое с жадностью, как будто они могли осчастливить меня.
И они действительно делали меня счастливой.
Мне нравилось быть «чересчур», поскольку это значило, что я никогда не буду незначительной. Я никогда не сдерживалась. Никогда не прикусывала язык. Никогда не притворялась кем-то другим.
Мои критики были правы. Я была не от мира сего, вычурная, ненормальная, мелочная, долговязая, грудастая, независимая и болтливая.
И по большей части я себе нравилась.
Вот.
Я сказала это.
Но сегодня я себе не нравилась.
Смерть Хэнка Прескотта можно было предотвратить. Рид скрыл это от меня. Бетти скрыла это от меня. Нэш скрыл это от меня… и ненавидел меня.
А я?
Я пахла, как Нэш до того, как он начал меня ненавидеть.
Вор, закутавшийся в тигриный запах.
Первое, что мне следовало сделать, когда я прибежала обратно в свою гардеробную, – едва не забыв засунуть несессер и полотенце в рюкзак с надписью «Джана Спорт» вместо «ДжанСпорт», – позвонить Риду или Бетти. А еще лучше – написать заявление об увольнении и убраться подальше отсюда.
Вместо этого я растянулась на простынях, разбрызгивая повсюду воду, потому что я даже не потрудилась высушить волосы. Свежие воспоминания о Нэше тревожили меня.
Пар, лижущий его обнаженную кожу.
Его резкий вздох при виде моей груди.
Влага, собравшаяся меж моих ног, когда он смотрел на меня так, будто хотел жестко трахнуть.
Трясущиеся руки едва удерживали телефон.
Когда я открыла приложение «Объединенный Истридж» и послала сообщение единственному человеку, который никогда не осуждал меня, мое желание было настолько сильным, что казалось практически осязаемым.
Дурга: Я должна кончить.
Его ответ пришел через секунду, как будто он держал приложение открытым в ожидании разговора со мной.
Бенкинерсофобия: Мой член уже в моих руках. Разденься, разведи ноги и скажи, как сильно ты его хочешь.
Я сделала, как он велел, осознав, что вернулась в футболке и белье, оставив свои джинсы в заложниках в ванной комнате Нэша. «Дерьмо». Вторые штаны, которые у меня были, представляли собой растянутые треники, куда влез бы целый круизный лайнер. Их я берегла для дней, в которые стирала джинсы.
