Бен видел Сизифа как того, кто был наказан, но я знала, что Сизиф был умен.
Хитрец.
Стратег.
Вот мое мнение: Сизиф создал империю. Он был человеком, и тем не менее он повелевал ветрами. Он обманывал богов и богинь. Даже Смерть боялась его.
Сизиф хотел своего наказания, в противном случае он избежал бы и этого. Сизиф предпочел не делать этого, и каждый день он достигал высот, достичь которых не мог ни один другой смертный.
Благодаря своему наказанию он стал вечной битвой моря, постоянным циклом приливов и отливов, круговоротом луны и солнца. Его наказание увековечило его. Поместило его в компанию богов и богинь. И дало ему силу бога.
Бен смотрел на это иначе, и как бы мне ни хотелось встряхнуть его и потребовать, чтобы он проснулся, я не могла сделать это. Я просмотрела наши сообщения, борясь с желанием выбежать под дождь, позволяя ему заглушить мои крики.
Бенкинерсофобия: Что ты думаешь о сожалении?
Дурга: Сожаление бесконечно. Вот почему жизнь – самое долгое наказание. Нет средства победить его. Ты просто учишься жить с ним.
Бенкинерсофобия: Как Сизиф, обреченный нести камень вечно.
Дурга: Он мог прекратить это, если бы захотел.
Бенкинерсофобия: Это не будет наказанием, если ты можешь выбрать, когда оно окончится.
Дурга: Это не наказание. Это испытание. Сизиф должен был доказать богам, что он достоин. Продолжая катить камень в гору, он обессмертил себя, никогда не прекращающийся цикл достижения вершин, которых не достигал ни один другой смертный, в месте, построенном богами для богов. Если он выдержит испытание и выровняет гору, откалывая от нее кусочек при каждом его восхождении, он снова обманет Зевса. В любом случае он победит.
Бенкинерсофобия: Так почему он выбрал катить камень вместо того, чтобы сровнять гору с землей?
Дурга: Иногда борьба важна. Борьба меняет людей сильнее, чем успех.
Последние два дня я провела, пытаясь объяснить это Бену, но это было бесполезно. Он решил осудить себя. Я не понимала почему и чувствовала себя бессильной помочь ему.
Я прикусила нижнюю губу, царапая ее зубами, просто чтобы почувствовать укус, желая, чтобы я смогла отвлечь его от его демонов. Я надеялась, что Бен считает меня своим спасением так же, как я считала его своим.
Дурга: Скажи, что бы ты сделал, если бы мы встретились в жизни?
Бенкинерсофобия: Ты меняешь тему.
Дурга: Я настолько очевидна?
Бенкинерсофобия: Ты совсем не очевидна. Но я хорошо понимаю тебя, Дурга, и часто.
Я бы купилась на это в любой день. Два гигантских крыла развернулись у меня в животе, захлопав, поднимаясь к груди. Это были не бабочки. Это были мощные волны цунами, поглощавшие меня всякий раз, когда я разговаривала с Беном.
«Он фантазия, Эмери. Однажды ты проснешься, а его не будет. Сохраняй дистанцию. Побереги свое сердце. Ничто не длится вечно».
Как всегда, мои предупреждения меня не остановили. Я напечатала ответ, надеясь, что я тоже фантазия Бена, принцесса-вин, которая дралась со своими демонами рядом с ним.
Дурга: Я люблю тебя.
Я уже говорила это раньше.
После того, как он уговорил меня успокоиться, когда я провалила выпускные экзамены.
Или когда на втором курсе меня выселили из моей квартиры и он предложил нарушить правила и помочь мне лично.
И в тот раз я едва не сдалась и не ответила на папину открытку, где он писал, что любит меня, скучает и всегда готов поболтать со мной. И, наверное, еще дюжину раз после этого.
Каждый раз это было по-разному.
На этот раз эти слова прозвучали как утешение. Мне нужно было, чтобы он знал, что он кому-то небезразличен, что рядом с ним кто-то есть и всегда кто-то будет. Потому что, в конце концов, это все, что нужно любому из нас. Кто-то, кто светит для нас, невзирая на погоду.
Бенкинерсофобия: Я не заслуживаю этого.
Дурга: Просто скажи мне, что бы ты сделал, если бы мы когда-нибудь встретились.
Бенкинерсофобия: Я бы сказал: «Привет, мне нравится твоя задница. Хочешь потрахаться?»
Дурга: Романтично.
Бенкинерсофобия: Я так и думал.
Дурга: Ты не знаешь, как я выгляжу. Может, тебе не понравится моя задница.
Бенкинерсофобия: Ты мне нравишься, значит, мне нравится твоя задница.
Я всегда улыбалась, общаясь с Беном. Я надеялась, что, где бы он ни был, он тоже улыбается.
Дурга: Ты слышал о масаи?
Бенкинерсофобия: Африка?
Дурга: Да. Около четырехсот лет назад у вождя масаи была дочь по имени Насериан. Она встречалась с сыном старейшины деревни, который в итоге разбил ее сердце.
Отец Насериан изгнал его. Когда он ушел, он забрал с собой своих престарелых родителей, сестру, братьев, теток и кузенов.
Дурга: Через месяц Насериан начала встречаться с другим мужчиной, который разбил ей сердце. Когда он был изгнан, он забрал с собой отца, мать, сестру, дядьев, и теток, и кузенов. Численность масаи начала сокращаться, они стали уязвимы.
Дурга: Понимаешь, к чему я веду?
Бенкинерсофобия: У масаи была чертова прорва родственников?
Дурга: Бен.
Бенкинерсофобия: Насериан любила отвисать с придурками?
Дурга: Бен.
Бенкинерсофобия: Масаи нужно отделить государство от дочери, как девяностолетним членам Конгресса нужна пенсия?
Дурга: БЕН.
Дурга: Прекрати.
Дурга: О боже. Ты невозможен.
Дурга: Мораль истории – когда ты действуешь из мести, страдают все вокруг.
Бенкинерсофобия: Я не говорю о мести. Я говорю о сожалении.
Дурга: Месть и сожаления вырезаны из одного материала. И то и другое заразно. И то и другое излечивается прощением и забвением. Я не хочу, чтобы ты страдал.
Бенкинерсофобия: Ты слишком уж переживаешь обо мне.
Дурга: Потому что мне не все равно.
Моя улыбка стала шире, пока я ждала ответа. Не потому, что я не думала, что Бен любит меня. Я знала, что любит, так же как знала, что заставляю его улыбаться и что настоящая причина, по которой мы отказывались нарушить правила и встретиться, не имела ничего общего с правилами.
Мы были кристаллами жеода.
Красивыми.
Прочными.
