– Зато реалистично. Ложь и воровство обеспечат тебе девушку…
Один из ночных охранников прервал нас, внеся пакеты с доставкой. Перуанская. Тунисская. Американская. Ублюдочная американо-итальянская еда.
Эмери сразу схватила пакет с тунисской, порылась в нем и откусила по кусочку от всего, прежде чем остановиться на шакшуке.
Мы попробовали четыре разных кухни, прокручивая подборку Шантильи на «Нетфликсе» и высмеивая все фильмы, пока не нашли тот, на который оба согласились. «Джон Уик», потому что, вопреки убеждению Делайлы, я не ненавидел собак. Только тех, что напоминали крыс.
Я засунул объедки в холодильник и снова сел. Она поглядывала на меня каждую минуту, сосредоточившись на моих губах, как будто хотела поцеловать меня. К этому моменту никто из нас не притворялся, будто смотрит фильм.
Я открыл «Кэнди Краш», потому что мне нужно было чем-то занять руки, иначе я накрыл бы ее тело своим и целовал бы до тех пор, пока ее губы не покроются синяками. Она вытащила свой блокнот для рисования и принялась штриховать.
Все так и продолжалось. Я прошел десять уровней. Она смотрела «Джона Уика», рисуя в своем блокноте модные платья. На самом деле у меня не было причин быть тут, кроме той, что мой пентхаус был пуст, а компания Эмери мне нравилась.
Вот.
Я сказал это.
И что теперь, мать вашу?
Когда фильм закончился, она отложила свои рисунки, подтянула колени к груди и спросила:
– Что у тебя с «Кэнди Краш»?
Я провел пальцем, стирая уровень. Она ждала моего ответа, сжигая своим вниманием половину моего лица.
Я подумал над своим ответом, но папа считал ее членом семьи, а это значило – о на заслуживала правду.
– Папа часто играл в нее во время своих процедур. Мы сидели бок о бок, соревнуясь, кто быстрее наберет уровни. Это отвлекало его от игл, закачивающих дерьмо в его руки.
– Химия?
– Нет, – я положил телефон и внимательно посмотрел на нее, довольный тем, что она наблюдает за мной, – оно не сжирает твое здоровье, как химия. По факту, от этого ему становилось лучше. Он выздоравливал. Стал сильнее. Эта штука помогала его сердцу работать. Но лекарства вводились внутривенно и, судя по тому, что я слышал в клинике, болезненно.
Она закусила губу. Слезы наполнили ее глаза до краев. Такая яростная и такая нежная. Типичная Эмери, длиннющие когти и добрейшее сердце.
– Хотела бы я, чтобы Хэнк рассказал мне и Риду.
– Чтобы вы двое тоже страдали? Никогда. – Я покачал головой, вспоминая, как нам с мамой и папой порой едва удавалось сохранить эту тайну. – Ма с трудом удавалось сдерживаться. Она не хотела, чтобы Рид страдал от этого, а папа не хотел, чтобы ты считала его слабым.
– Я люблю Хэнка и Бетти, но это было так эгоистично. Мы заслуживали знать, что каждый момент с ним мог стать последним. Я могла относиться к нему лучше.
– Ты относилась к нему наилучшим образом, Тигренок. Он это знал.
Я сглотнул мысль о том, что в этом она приняла сторону Рида, о ее возможной причастности к хищениям, хотя теперь у меня были сомнения. Она была предана Гидеону, но она также была предана нам.
– Слушай, – добавил я, глядя в ее наполненные слезами голубой и серый глаза, – его болезнь не была заразной, но она передалась от него маме и мне. Его сердцебиение. Я чувствовал, как чаще бьется мое сердце, всякий раз, как принимал удар ради него. Мама чувствовала это всякий раз, когда работала в двой ную смену. Всю мою жизнь я, мать его, чувствовал это. Мы не дали заразиться тебе и Риду. Ты считаешь, что я не имел права принимать такое решение, и ты права. Это было решение папы, потому что, если бы его не убило его сердце, он бы умер от душераздирающего зрелища, как два его любимых человека страдают из-за него.
В этом вся суть болезни. Ты не страдаешь один. Ты страдаешь вместе с людьми, которых любишь, и тогда страдания становится непомерно много.
Эмери приняла мой ответ. Молчание не беспокоило меня, в основном потому, что я знал – оно ей нравится.
Всегда нравилось.
– А что насчет благотворительности? – спросила она через десять минут после начала второй части «Джона Уика». – Почему ты волонтеришь в столовых?
Я делаю это, чтобы заглушить чувство вины. Я сжег гребаный гроссбух, когда думал, что смогу использовать эту информацию, чтобы создать свою компанию и спасти отца, но оказалось слишком поздно. Жизнь и сожаление – вот мое наказание. Отдавать всего себя – вот мое искупление.
– Искупление, – сказал я, не вдаваясь в подробности.
Ее взгляд метнулся к моей татуировке, не скрытой футболкой. Кончик языка мазнул по губам и исчез.
– Какие грехи ты искупаешь, Нэш?
– Не лезь не в свое дело, Тигр.
– Давай сыграем в игру. – Она подобрала ноги под себя, склонившись ближе ко мне.
– Давай не будем.
– Правда или действие?
Я бросил на нее взгляд, зная, чего она от меня хочет, и выбрав противоположное.
– Действие.
– Выбирай правду.
– Боже, ты когда-нибудь следуешь правилам?
– Тут нет правил. Это игра в «Правду или действие». А теперь говори «правда».
– Правда, – сказал я для того, чтобы заткнуть ей рот, а не потому, что на щеке у нее все еще была видна дорожка от слез.
– Как ты на самом деле относишься к своему отцу? – В ответ на мое молчание она добавила: – Можешь не отвечать, если не хочешь.
Я поразмыслил над ответом.
– Не думаю, что для этого есть слово.
– Испытай меня.
– Я не могу, – выдавил я, – если таких слов нет.
– Хочешь знать, почему мне нравятся слова? – Я не хотел, но не стал говорить ей об этом.
Она все равно продолжила:
– Я люблю слова, потому что они мои. Полностью, абсолютно мои. Я могу делиться ими с другими. Я могу сохранить их себе. Я могу использовать их снова и снова. Вне зависимости от того, что я делаю, они всегда мои. Никто не может отнять их у меня. Знаешь, что в этом самое лучшее?
– Уверен, ты мне расскажешь.
– Существование слова доказывает, что кто-то в истории человечества чувствовал то же, что и я, и дал этому имя. Это значит, что мы не одиноки. Если есть слово для того, что мы чувствуем, мы никогда не одиноки.
– Скажи, что ты чувствуешь по отношению к моему папе.
– Лакуна, – она схватила мою руку и сжала, – пустое место. Отсутствующая часть.
Прямо в точку.
Я посмотрел на экран, где Киану Ривз, истекая кровью, бежал по Нью-Йорку.
Когда я не ответил, она спросила:
