Два петуха встали один против другого, а два цыпленка ждали, чем кончится бой, надеясь, что кровь не прольется и что сами они выйдут из него невредимыми.
– Святой отец проявляет безупречную заботу о доме Господа и своих гостях, – ответил Орелья. – У него везде есть глаза и уши, а там, куда не дотягиваются они, он может рассчитывать на глаза и уши своих самых верных помощников.
В комнате над ними Лев Тринадцатый, прижимавший слуховой рожок к вентиляционной решетке, невольно улыбнулся, услышав эти слова.
– Можете идти и поблагодарите от моего имени папу, – сказал Фрейд послушнику и горничной, заканчивая разговор.
Мария и Анджело выскользнули за дверь, а медик и кардинал остались стоять один напротив другого. Первым отвел взгляд Фрейд.
– Скажите, ваше высокопреосвященство, как вы относитесь к дыму сигары? Возможно, он вам неприятен?
– Не больше, чем человеческие поступки, а их я привык терпеть с помощью Господа.
– Вы очень мудры.
– Мудрым бывает только старик, который не помнит того, что сделал в молодости. – Сказав это, Орелья сжал рукой лоб и поморщился, словно подавлял приступ головной боли.
– Могу ли я спросить, по какой причине вы изменили мнение, ваше высокопреосвященство? Я этому рад, но в прошлый раз мне показалось, что вы не были намерены продолжать эти беседы.
Папа отошел от стены. Выходит, декан собирался ослушаться его! А ведь раньше Орелья ему не возражал.
– Дело в вере, доктор Фрейд, только в вере. Раз вы здесь по воле папы, значит, для этого есть причина и его желание не просто каприз. Я подумал об этом в спокойствии и одиночестве и посчитал своим долгом полностью отдать себя на волю Бога.
«Не хватало только, чтобы мои указания зависели от старческих капризов!» – подумал Лев и покачал головой, но сразу снова приставил рожок к решетке.
– Я проявил высокомерие, когда захотел уклониться, – продолжал Орелья. – И вера или, точнее, уверенность в том, что намерения нашего папы, наместника Божьего, правильны и честны, хотя я их и не знаю, окончательно заставила меня передумать. В своем грехе я исповедуюсь без посторонних.
– Могу я спросить, кто ваш исповедник?
– Его святейшество, когда ему позволяют другие обязанности, а в остальных случаях Государственный секретарь, кардинал Рамполла. Звание декана не дает мне никаких привилегий. Но, боюсь, мне непонятна причина вашего вопроса.
Фрейд на самом деле не понимал, почему задал этот вопрос: это был внезапный импульс. Но у импульса должна быть причина. Доктор по собственному опыту знал, что некоторые механизмы мышления в первый момент действуют бессознательно и лишь сразу после этого становятся явными.
Этот сеанс вызвал досаду и скуку, из-за которых время до вечера тянулось дольше обычного. Ни одного интересного ответа, ни одной необычной связи между словами, ни одного неуместного слова, которое выдало бы хотя бы легкое волнение. И ни малейших следов невроза. Или Орелья великолепно контролировал себя, или был чист, как вода в горных ручьях.
Папа тоже зевнул несколько раз и подумал о близком ужине. Мысль о курином бульоне и кусочке мяса с кровью без приправ сделала для него подслушивание еще труднее. Даже вино «Марианн» не смогло избавить его от этого настроения, которое не обещало ничего хорошего.
Теперь его торопило время – вернее, нехватка времени. Насколько он смог понять, профессор Фрейд не продвинулся вперед ни на шаг – правда, у этой новой науки о сознании может быть почти такое же бесчисленное множество путей, как у Господа.
– Готовься, Печчи, – говорил ему Бог, обращаясь по фамилии, чтобы поддерживать положенное расстояние между ними. – Я слишком долго держу тебя на этой гнусной земле, и ты не должен злоупотреблять этим.
– Я это знаю, Господи, и я готов.
– Твои слова будут неправдой, Печчи, если ты бросишь это дело и просто отдашься на Мою волю.
– Но это Ты, Господи, поставил меня в такие условия; я беспокоюсь лишь о том, кто станет Твоим новым наместником. Наступили печальные и тяжелые времена, никто больше не боится Тебя: посмотри, что сделали Тебе пьемонтцы.
Папе показалось, что в его сердце раздался и долетел до ушей тихий смех. «Если это смех Бога, то, когда я встречусь с Ним, мне там будет хорошо», – подумал он. Господь – поистине необыкновенное существо. Он живет везде, но в первую очередь в сознании каждого человека – если, конечно, это утверждение не ересь.
– Ты хорошо знаешь, Печчи, что мне важен только мир между людьми, и чтобы они шли путем добра, и чтобы они любили друг друга. Все остальное – ерунда, как сказал мой сынок.
– Господи, я прошу Тебя только об одном: помоги мне сделать так, чтобы следующий папа был достоин Тебя, а после этого поступай со мной, как захочешь.
– Вот это лучше, Печчи, но пусть этот не верящий в Меня австриец немного поторопится. Осталось мало времени – и не у меня.
Глава 16
«Я уже не ребенок!» Она уже не маленькая девочка, что бы ни думала ее мать. Правда, она и не женщина – пока. Но на ее формы уже засматриваются молодые парни – и не только они. Крочифиса посмотрела на себя в зеркало и погладила бока поверх легкого платья точно так, как сделал тот священник в черном.
Когда это было? Кажется, два дня назад; но после того, как она выпила то вино, воспоминания стали смутными. Однако она прекрасно помнила этого мужчину, который говорил ей о Боге и о своем внимании к беднякам и при этом держал ее на коленях, как ласковый отец. Сначала Крочифиса ничего не поняла, и комната, куда он ее пригласил, показалась ей прихожей рая: там были конфеты, которые ей можно было есть, большие кресла и такие мягкие подушки, на каких она еще никогда не сидела.
– Потрогай их, – сказал ей священник. – Они из гусиных перьев. Современные девушки тоже немного похожи на молоденьких гусынь. Но ты, – добавил он, – кажется, не такая. Ты уже дорога Господу, на тебе есть стигматы его славы.
Крочифиса не знала трудное слово «стигматы», и, когда он объяснил, что оно означает раны на теле, которые возникают на местах ран распятого Христа, она испугалась. А потом немного смутилась и растерялась, когда он коснулся ее ступней, показывая, где были раны на Его ступнях, затем дотронулся до ладоней. После этого он показал ей, где была самая тяжелая рана, та, которая на груди, и долго, настойчиво гладил ее грудь вокруг этого места пальцем, а потом ладонью. Сначала Крочифисе было стыдно, но, когда она увидела, как дрожит его ладонь, вместо стыда у нее вдруг возникло новое, неожиданное знание. Взгляд этого мужчины, то, как он вздрагивал, его глаза, которые он не отводил от ее груди, лучше, чем тысяча объяснений сказали ей, что она имеет над ним власть, похожую на ту, которую в детстве имела над матерью. Тогда она плакала и топала ногами, изображая ярость и горе, пока не получала то, чего хотела.
Этот священник, должно быть, важная особа: комната у него была огромная, а золотой крест, висевший на его груди, был больше, чем висящий на шее у Мадонны дель Кармине, которую через несколько дней торжественно понесут от церкви Святой Агаты до церкви Сан-Кризогоно. Он говорил тихо, как исповедник; его слова Крочифиса во многих случаях не понимала, но ей казалось, будто они звучали из уст самого Иисуса. Это кончилось тем, что священник просунул руку под ее платье и стал гладить ей бедра, шепча на ухо отрывистые бессвязные слова. В этот момент она инстинктивно понимала, что могла бы сделать с ним все, что захотела. Его лицо покраснело, он тяжело дышал. Иногда он останавливался, улыбался Крочифисе, и они вместе пили это вино, от которого прибавлялись силы и телу становилось тепло. Но она, должно быть, выпила слишком много.
