Девять. В это время в Вене его жена уже укладывала детей в постели и заставляла их читать молитвы, а он сам читал какую-нибудь книгу или делал свои заметки и старался, чтобы не закрывались глаза. На языке у него был привкус от сигарного дыма и от остатков ужина, который был уже давно. Но чем южнее страна, тем позже ужин: в южном климате, особенно летом, неудобно есть, если задыхаешься от жары и дышишь ртом.
– Крочифиса тоже будет на ужине, – сказала в заключение Мария, чтобы избежать недоразумений. – Слава богу, я уговорила ее остаться дома и отдохнуть.
Фрейд молча рассматривал носки своих туфель. Мария приняла его молчание за согласие, хотя ей хотелось, чтобы доктор не был таким безучастным, но пришлось довольствоваться тем, что есть. Возможно, доктор напридумывал бог знает что, а узнав, что за столом будет ее дочь, оказался разочарован. Ей нужно было бы обидеться или, может быть, чувствовать себя польщенной; а может быть, доктор принял ее приглашение только для того, чтобы доставить ей удовольствие, и считает, что ему у нее будет скучно.
– Я рад, что Крочифиса тоже там будет. Может быть, я смогу и поговорить с ней, если, конечно, она согласится.
Доктор умел лгать. Он бы хотел быть с Марией наедине, но ему показалось правильным сказать так. Вместе с тем горячее желание девочки вернуться на работу может быть вызвано какой-то тайной, которую она не желает открыть, потому что стыдится или хитрит. Возможно, доктор сумеет заставить ее сказать что-нибудь о той ночи, когда он и Анджело выручили ее. И выяснить, связан ли тот случай, напрямую или косвенно, с самоубийством двух влюбленных.
Мария не знала, куда смотреть, повернулась в сторону двери, увидела перед ней на полу белый конверт и подняла его. На обратной стороне конверта были изображены ключи святого Петра. Фрейд открыл конверт, прочитал письмо – и был озадачен. Это было официальное приглашение от папы на ужин – и как раз на следующий вечер. Желательно было прийти в темном костюме, а такого у Фрейда не было. К письму была приложена записка – он узнал почерк Анджело Ронкалли. Это встревожило доктора еще больше. В записке сообщалось, что намеченная на этот день встреча с де Молиной-и-Ортегой и следующая за ней по плану встреча с кардиналом Орельей отменяются по причине, которую он поймет во время ужина. Он сложил оба листка и опустил их в карман пиджака.
– Жаль, но завтра вечером я не смогу быть на ужине: я как раз сейчас получил приглашение от его святейшества. Но до завтрашнего вечера я свободен. Если у вас нет других планов, я мог бы зайти к вам днем. И с вашей помощью открыл бы для себя какой-нибудь уголок Рима, который мне неизвестен. Это было бы для меня счастьем и честью.
– Конечно, заходите! – горячо ответила Мария. – Я знаю Рим лучше, чем даже папа, при всем моем к нему уважении, разумеется.
Как только легкие шаги Марии затихли в коридоре, Фрейд несколько раз мысленно выругался – и все ругательства были немецкими. Слова родного языка врывались в сознание откуда-то из глубины живота с силой пушечных ядер. Он схватил первую оказавшуюся в пальцах сигару и не отсек ей головку резаком-гильотиной, а отгрыз и выплюнул на пол. Как в университетские годы в компании товарищей по порочной привычке. Правда, сейчас он не смеялся и не было игры «кто толкнет огрызок дальше». Зигмунд лег на кушетку, где чуть позже должен был бы лежать де Молина, и, выдыхая дым, попытался успокоиться и проанализировать ситуацию.
Однако сейчас в его сознании умещались только два слова: «результаты» и «увольнение». Отсутствие результатов – причина увольнения. Он ведь действительно увидел только верхушки пирамид, погребенных под тоннами песка, – двуличие де Молины, высокомерие Орельи, холодность Рамполлы. Но он точно не виноват в этом: для анализа нужно время и сотрудничество, а у него недоставало и того, и другого.
Шерлок Холмс с его дедуктивным методом тоже ничего бы тут не сделал, только курил бы трубку и играл на скрипке в комфортной обстановке. Кроме того, отношения Холмса с Ватсоном – плохо скрытое презрение сыщика к другу и желание этого друга быть рядом с ним – маскируют склонность к гомосексуальной инверзии. А то, что Холмс употребляет героин, – попытка бежать от этой навязчивой склонности, которая вредила бы его дару расследовать преступления. Когда-нибудь он напишет господину Конан Дойлу письмо с просьбой объяснить все это.
Фрейд сумел улыбнуться, несмотря на тоску, которая сдавила ему грудь и вызвала тупую боль, такую сильную, что он даже подумал об инфаркте. Ученый мысленно увидел перед собой предостерегающий палец своей жены и прогнал это видение взмахом ладони. Он здоров, это не болезнь, самое большее – легкий приступ ипохондрии.
Он рывком поднялся на ноги; несколько раз качнулся из стороны в сторону из-за перепада давления – пришлось опереться о подоконник. Сигара в руке оказалась самой дорогой – марки «Дон Педро». Увидев это, Фрейд вспомнил, что, если папа его уволит, ему потом будет трудно позволить себе эти сигары, и его сердце сжалось. Три кардинала сговорились вышвырнуть его отсюда и навязали папе свое решение. Ясно, что это возможно, даже вполне вероятно.
Однако он не понимал, как папа мог лишить его доверия, даже не предоставив возможности для последнего разговора. Видимо, дело в старости. Когда он доживет до столь преклонного возраста (если доживет), ему нужно будет следить, чтобы его решения не менялись так внезапно. В старости ему будет трудно рассуждать так же, как он делает это сейчас, а средство против старости еще не изобретено.
А если Мария была права? Туда, куда не пробилась научная холодность врача, может прорваться эмоциональность человека. Его способность сопереживать чужим чувствам может стать спичкой, которая зажжет души трех кардиналов и выявит их эмоции. Это невероятно, но возможно. Как возможна связь между самоубийством тех двоих и произошедшим с Крочифисой.
Фрейд надел на голову белую панаму и вышел из кабинета, не поздоровавшись с Августом, который сидел на скамье в прохладном коридоре, поглощенный чтением какого-то журнала. Фрейд краем глаза увидел название на обложке: «Минерва». Вот кто был бы ему нужен – богиня, которая озарила его своей мудростью. Но сейчас в его сознании, несмотря на все тревоги и назойливые мысли, был только образ Марии.
Глава 19
Крочифиса была огорчена: она много раз стучала в дверь своего покровителя, но он, столько ей обещавший, не ответил: дверь была заперта на ключ. Она осталась стоять перед этой дверью со стопкой белья в руках. Стопка была тяжелая, и теперь у Крочифисы болели руки. Ей было известно, что льняная ткань впитывает воду как губка, а эти белоснежные рубашки еще не совсем высохли. В конце концов она увидела его. Он прошел мимо вместе с другими священниками (или монсеньорами: она пока не научилась отличать одних от других). Все они окружали его, словно он князь, а они его свита. Крочифиса собиралась подойти, но он знаком велел ей исчезнуть.
Девушка сняла свой рабочий фартук, повесила в шкафчик и хмуро пошла к воротам Святой Анны. Гвардеец, которому она показала у ворот пропуск, взглянул на него и сказал:
