Глава 27
Он называл это «принцип утешения», но никогда не разрабатывал это понятие теоретически. Оно располагалось где-то посередине между первичным инстинктивным удовольствием и наслаждениями реального мира, которыми взрослая жизнь заменяет это удовольствие. Смысл принципа был очень прост: чтобы приглушить сильное страдание, нужно найти легкое удовольствие.
Этим утром Фрейд решил подарить себе утешение и, обойдя несколько табачных магазинов, остановился перед коробкой сигар «Ромео и Джульетта». На ней были изображены влюбленные из Вероны во время знаменитой сцены на балконе, а с каждого бока картины – ряд золотых медалей – знаки многочисленных наград, полученных этой маркой. Фрейд, не стыдясь, спросил, сколько они стоят, хотя и помнил, что этот вопрос, как правило, задают те, кто не может позволить себе приобрести товар. И в самом деле – тридцать семь лир за одну; такая цена показалась ему сумасшедшей. Фрейд купил всего две сигары и получил от этого большое удовольствие.
Все это случилось из-за Крочифисы, которая пришла вместо своей матери убраться в его комнате. Фрейд попытался вежливо заговорить с этой девушкой, но не получил от нее ответа. Он увидел в этом только невоспитанность и уже начал сердиться, но тут девушка подняла голову и сказала ему:
– Я не разговариваю с вами потому, что вы плохой человек.
Он был изумлен и стал протестовать. Тогда девушка высказалась яснее:
– Мне это сказал один монсеньор, который не хочет, чтобы я говорила с вами. Монсеньор, который может стать папой.
Ученый попытался задобрить ее, убедить ее, что такие слова уж точно не подходят папе. Он даже попытался сделать ее свой сообщницей: открыл бумажник и на секунду показал ей банкноту в сто лир, чтобы побудить девушку сказать, кто этот монсеньор. Фрейд чувствовал, что находится всего в одном шаге от истины, и в этот момент был готов даже привязать Крочифису к стулу и бить по щекам, чтобы она назвала ему это проклятое имя. Это была хорошая мысль, которая, возможно, дала бы результат, но, к сожалению, ее нельзя было реализовать в его положении. В итоге Крочифиса ощетинилась как ёж и больше не сказала ни слова. Наконец, Фрейд попросил, чтобы она передала своему неизвестному покровителю (так ученый его почтительно назвал), что он охотно встретился бы с ним. А когда девушка уже подошла к выходу, Фрейд метнул в нее слабо прикрытую угрозу:
– Я знаю, кто он, Крочифиса, и, раз ты так себя ведешь, я пойду и скажу ему, что ты сказала мне про него.
Во взгляде, которым ответила на эти слова Крочифиса, Фрейд прочитал не страх, а негодование, подавленное, но сильное – то, которое труднее всего преодолеть. Возможно, она и поверила в угрозу, но угрожать было неверным шагом: своими словами он создал между ней и собой непреодолимую стену. Если бы он был более дипломатичным и менее рассерженным и не так сильно жаждал бы узнать правду, он, возможно, сумел бы пробить брешь в обете молчания, который дала девушка. Он почти держал в руке ключ ко всем загадкам, но ключ ускользнул от него. Гнев заставил его совершить самую глупую из глупостей – контрпродуктивную месть.
Черт бы побрал Крочифису и его самого тоже! Мир смеялся бы, если бы узнал, что глупая и испорченная девчонка оставила в дураках знаменитого профессора Фрейда.
А если хорошо подумать, он показал себя идиотом перед Марией: вероятнее всего, это мать прислала Крочифису убираться, надеясь, что он заставит дочь заговорить. Может быть, лучше было бы предупредить Марию, что ее дочь находится в большой опасности.
Фрейд сидел на скамейке (с одной стороны – медленно текущий Тибр, с другой – стены замка Святого Ангела) и с нежностью смотрел на сигару «Ромео и Джульетта», которую держал пальцами правой руки. Сигара была упругой почти как резина; такими бывают не вполне сформировавшиеся девичьи груди. Он восхищался золотисто-коричневыми листьями, из которых сигара была свернута. Они были маленькие и такие плотные, что казались мягкими кусочками кожи. Фрейд поднес сигару ко рту и вдохнул ее аромат, в котором была легкая медовая нота. Примерно через десять минут он неохотно встал и направился в сторону Ватикана.
Ливанский кедр в восточном дворе дворца – прикрытие для служебной двери, через которую доктор решил войти – почти не загораживал ее. Под этим деревом Фрейд услышал твердые и быстрые шаги де Молины-и-Ортеги, который шел навстречу.
– Доктор Фрейд! – окликнул доктора молодой прелат. – Я все утро вас ищу. Мне необходимо поговорить с вами, это важно.
Взгляд кардинала описал круг, словно отыскивая безопасное место. Хотя, кажется, не могло быть места лучше, чем то, где они находились, – за стенами Ватиканского дворца, в почти безлюдном саду. Де Молина взял доктора за руку. Это был доверительный жест, и Фрейд посчитал его совершенно неуместным. Кардинал подвел его к скамье, стоявшей на видном месте, но в стороне от других, и сел на нее. Его глаза смотрели вдаль, в сторону стены, которая защищала сад от остального мира – а может быть, мешала убежать тем, кто жил по эту ее сторону. Цикады стрекотали без остановки, и одна из них села на тыльную сторону левой ладони Фрейда. Из-за окраски (черное туловище и красноватые крылья) она казалась маленьким демоном, который прилетел, чтобы выслушать их разговор и пересказать его своему господину.
– Я слушаю вас, – сказал Фрейд, вздохнул и добавил: – Это моя профессия.
Де Молина продолжал смотреть перед собой, потом опустил голову, улыбнулся, тряхнул головой и спросил:
– Вы помните, как я пригласил вас в Сикстинскую капеллу?
– Как я мог бы это забыть? – Фрейд насторожился. – Вы с помощью бинокля показали мне, что у изображения Бога, творящего мир, нет глаза. Но я уверен, что вы позвали меня не для этого.
– Действительно, не для этого. И через несколько дней вы попросили меня объяснить, для чего.
– Я помню и это, и помню ваш отказ.
– Скажите мне, доктор Фрейд, вам по-прежнему интересно выяснить, замешан ли кто-нибудь из нас в том деле, о котором теперь знаем мы все?
– Если вы имеете в виду убийство или самоубийство тех юноши и девушки, – Фрейд подчеркнул голосом эти слова: ему не нравилась слащавая манера собеседника кружить в разговоре около главной темы, – то я отвечу «да». И одна из причин этого ответа такова: я полагаю, что этот случай не был единственным.
Фрейд внимательно изучал взглядом лицо де Молины-и-Ортеги. Брови кардинала поднялись, на лбу появились длинные морщины, глаза широко открылись. Вся эта мимика и в первую очередь движения глаз вызвала у Фрейда впечатление, что намек на другой достойный порицания случай был совершенно не понят де Молиной. Если бы тот был таинственным монсеньором Крочифисы, его лицо не приняло бы такое выражение. Разве что кардинал – великолепный актер, который мог бы стать премьером в «Комеди Франсез». За этими стенами все возможно.
– О чем вы говорите? Что имеете в виду? – неуверенно спросил в ответ де Молина.
– Мне жаль, но я не могу ничего ответить в силу обещания хранить тайну, которое я дал папе.
