Де Молина взялся руками за щеки и стал поглаживать пальцами воображаемую бороду. После слов Фрейда лицо кардинала слегка покраснело, отчего стало выглядеть еще более женственным. «Это второстепенные характеристики, которые ничем не помогают моему расследованию», – решил Фрейд.
– Пусть будет так, – согласился де Молина. – Я не знаю, о чем вы говорите, и не знаю, намеренно ли вы так поступаете, но это не меняет того, что я хотел вам сказать.
– Я снова слушаю вас.
Они посмотрели друг другу в глаза, и Фрейд заметил во взгляде де Молины решимость, которой никогда раньше не видел.
– Я невиновен, – произнес де Молина, четко выговаривая каждый слог. – Я не знаю, захотите ли вы поверить мне, но не могу сказать вам ничего, кроме этих слов. И это больше, чем я сказал бы вам в тот день.
Сигара «Ромео и Джульетта» погасла, и Фрейд снова зажег ее. Эта хорошо выученная процедура была медленной: он дал спичке догореть до середины, держа ее на уровне рта де Молины, а погасил спичку, дунув на нее поверх дыма, за мгновение до того, как она должна была обжечь ему пальцы.
– Я благодарю вас, де Молина, но, простите, не вижу, какую ценность может иметь ваше заявление о невиновности. Если только вы не хотите дать мне понять, что вам известно о виновности другого, о котором вы не можете или не хотите говорить со мной.
Де Молина молчал. Тогда Фрейд попытался вонзить глубже лезвие, которым уколол собеседника, надеясь, что сможет проделать щель в стене молчания, которую сейчас лишь слегка оцарапал.
– Если бы это было так, – заговорил он снова, – далеко я был бы от истины, предположив, что виновный – именно тот, кто испугал вас в Сикстинской капелле и вынудил в спешке попрощаться со мной, когда вы собирались сообщить мне что-то?
Веки де Молины стали вздрагивать быстрее, чем раньше. Будь у Фрейда при себе полиграф, доктор увидел бы, что пульс собеседника стал в два раза чаще. Это было заметно и по каплям пота, которые появились у кардинала на висках. Фрейд мог бы поклясться, что дело тут не в жаре. Ответа не было.
– Если вам больше нечего мне сказать, – закончил Фрейд полностью официальным тоном, граничившим с иронией, – то мне остается лишь поблагодарить вас и завершить эту приятную беседу.
Де Молина в ответ лишь слегка кивнул, и Фрейд понял, что не добыл бы у него больше никакой информации. Он пошел с последней карты: возвратился на несколько шагов, повернулся грудью к кардиналу и солгал:
– Я видел, кто побеспокоил вас, ваше высокопреосвященство, то есть, благодаря вам, я знаю разгадку.
Кардинал посмотрел на него сверху вниз, снисходительно улыбаясь. Эта улыбка напомнила Фрейду ухмылку, которая появилась на губах няни, служившей в его родительском доме, когда та обнаружила, что он играет в доктора со своими маленькими сестрами. Только няня тогда потрепала его по волосам, а де Молина указал на него пальцем и ответил:
– Так могло быть! Если это действительно так, то, с помощью Божественного провидения, все будет решено.
И кардинал пожал ему руку крепче, чем обычно, словно хотел заключить с ним договор.
Придя в свой кабинет, Фрейд велел принести себе порцию холодного куриного бульона и кусок пирога с черникой, которые напомнили ему Вену и его детей. Следующим образом, мелькнувшим в его голове, оказался пирог с лепестками роз, который он ел у Марии. Фрейд прогнал от себя желание быть рядом с этой женщиной, говорить с ней и – невероятно для него! – слушать ее. Он взял в руки свои записки и лег в постель. После долгих раздумий он вычеркнул из списка (но только карандашом) имя де Молины и с некоторым разочарованием снова вписал туда имя Орельи.
Немного позже на верхнем этаже именно кардинал-камерлинг Луиджи Орелья ди Санто-Стефано, в сопровождении врачей папского двора, Государственного секретаря Мариано Рамполлы дель Тиндаро и толпой папских приближенных в красном и служителей в черном, подошел к кровати, на которой неподвижно лежал Лев Тринадцатый. Подняв ткань, которой было накрыто лицо папы, камерлинг вскинул серебряный молоточек, который держал в правой руке, ударил им папу по лбу и окликнул его именем, данным при крещении:
– Джоакино!
Потом еще два раза повторил этот древний обряд и произнес свой приговор:
– Vere papa mortuus est! (Папа действительно умер!)
В четыре часа пополудни двадцатого июля колокола собора Святого Петра, а за ними вскоре и все остальные колокола Рима, зазвонили за упокой по Винченцо Джоакино Печчи, двести пятьдесят шестому папе католической церкви.
Глава 28
Кардинал Орелья снял с правой руки папы кольцо с изображением рыбака и положил эту регалию в чехол. Тем же молотком, которым ударял папу по лбу, он уничтожил этот последний символ папской власти. Лишь после третьего удара раздался треск золота, и с этой секунды Орелья, в качестве камерлинга, стал верховным правителем Церкви.
– Пусть войдут исповедники с особыми правами! – велел он.
В дверь спальни, по одному, как во время процессии, вошли каноники, которым было поручено омыть труп. Резким движением ладони Орелья выслал из комнаты всех, в том числе Государственного секретаря. Рамполле этот приказ не понравился, но он был вынужден подчиниться.
– Омойте и умастите его, – отдал Орелья новое указание.
Старшина особых исповедников открыл рот для вдоха, собираясь что-то сказать, но Орелья взглядом велел ему молчать. В полной тишине труп был раздет донага и омыт водой, полученной после перегонки цветов апельсина. Их аромат смешался с запахом горящего ладана. Орелья заткнул себе нос платком. Он ненавидел этот запах еще с тех времен, когда был послушником, но редко мог позволить себе показать это. Тех, кто омывал папу, можно было не брать в расчет: это были всего лишь слуги. Орелья позволил им натереть мертвое тело мазью на основе кардамона: этот бальзам должен был противодействовать трупному окоченению и укреплять ткани тела, которые жара этих дней скоро повредила бы.
Раздался стук в дверь. Услышав его, Орелья рассердился: никто не мог позволить себе войти в погребальную комнату, пока папа не будет снова полностью одет в парадные одежды, включая головной убор и накидку на плечах (то и другое обшито по краю горностаевым мехом). Камерлинг сам подошел к двери и приоткрыл ее. Он увидел перед собой главного врача Лаппони и еще двух врачей, Моццони и Россони, с носилками. Стыд словно обжег ему мочки ушей: он так торопился похоронить Льва, что проявил непростительную забывчивость.
– Ваше высокопреосвященство, мы здесь для печального и почетного дела, – произнес Лаппони ритуальную фразу.
– Разумеется, я вас ждал, – ответил Орелья. – А где вы собираетесь работать?
– В амбулатории. Мы уже принесли туда стол и выбрали сосуды для погребения внутренностей.
Врачи почувствовали подозрительный аромат, и доктор Моццони толкнул локтем доктора Россони. Они без слов согласились друг с другом, что этот запах должен ощущаться после, а не до бальзамирования трупа.
