– На сегодня ничего, Пьер, – сказал он.
– До завтрашнего утра, доктор Фрейд, – с улыбкой ответил гвардеец.
Ученый быстро прошел мимо него, уже сжимая пальцами левой руки (указательным и средним) темную сигару «Боливар». Исходивший от нее запах сухих фруктов мучил его весь этот самый долгий час его жизни, в этой дыре, где он слушал, но не мог вмешаться в разговор.
Пока он спускался по лестнице, ему не терпелось как можно скорее принять ванну. Он так вспотел, необходимо искупаться перед тем, как встретиться с Марией. Доктор еще не знал, что скажет ей, но чувствовал, что обязательно должен что-то сделать, чтобы избавиться от угрызений совести. Сначала он испытывал какое-то неясное чувство вины перед женой, потом перед Минной. То, что он изменял Марте с ее сестрой, тревожило его, но только из-за скандала, который мог случиться, если бы эта связь стала известна. Тут основой была радость, но эта радость требовала тайны, потому что зло от ее публичности было бы больше, чем удовольствие от нее самой. С другой стороны, его коллеги-хирурги считали для себя почти обязательным блудить с медсестрой, которая помогала хирургу во время операций. Этот любовный грех снимал напряжение, но ни в коем случае не мог навредить брачной жизни врача.
Но сейчас было по-другому. То, что он чувствовал к Марии, было другим. Настолько иным, что он даже готов был поверить в возможность начать новую жизнь с этой итальянкой. Но права была все же она: он никогда не смог бы привести ее в свой дом как служанку. И тем более не смог бы как помощницу: это место было занято Минной. Может быть, привел бы второй женой, подумал он и улыбнулся. Католичнейший Франц-Иосиф никогда бы не позволил ввести в своем королевстве этот чудесный мусульманский обычай.
Решение было принято. Никаких угрызений совести из-за того, что он собирается сделать, и, главное, никакого раскаяния в том, что он не попытался это сделать. Ученый стукнул тростью по кубу из черного порфира, с которым едва не столкнулся. Уже одно то, что он придет в винную лавку, не договорившись о встрече, даст ему преимущество внезапности. Он предложит Марии поехать вместе на юг, может быть, в Помпеи. Там он мог бы показать древние развалины этого мертвого города, рассказать о них и таким образом победить остатки ее сопротивления. В таком почти предсвадебном путешествии он понял бы, как они могли бы устроить свою совместную жизнь. И секс (который, он не сомневался, оказался бы более чем удовлетворительным) скрепил бы, как печать, все их рассуждения. Если бы потом что-то пошло не так, поездка все же стала бы для обоих прекрасными каникулами. Он желал только быть по-настоящему искренним перед самим собой.
Глава 31
Рим, 1 августа 1903 года
Кардинал шел медленно и скромно, шаг за шагом, согнутой спиной вдоль внешнего края каймы из кафельных плиток. И было важно не наступить на места, где плитки смыкались, образуя крест. Его спина, за которой он держал сложенными руки, была согнута, и казалось, что на него давит груз переживаний. Те, вместе с кем он шел в Сикстинскую капеллу, считали это тревогой человека, призванного к святому делу, которое ему кажется непосильным для него. Некоторые из спутников клали ему руку на плечо, другие касались его локтя. Лишь один окликнул кардинала по имени, но тот даже не повернулся. Его ум сосредоточенно обдумывал ходы той шахматной партии, которую он видел перед собой на воображаемой доске. Каждый ход мог стать решающим и привести его к власти. А вместе с властью он получит свободу. Свободу от подозрений в той прискорбной истории, из-за которой этот сумасшедший Лев послал за доктором Зигмундом Фрейдом. И еще – свободу осуществлять, хотя и с крайней осторожностью, свои желания – свои навязчивые идеи, как их назвал бы этот венский врач.
Он ошибся, когда доверился тем двум молодым идиотам, особенно парню, который не сумел исполнить соглашение и предпочел насладиться смертью, а не девушкой. И недооценил влияние доктора на мать другой девушки.
Эта женщина ловит каждое слово Фрейда. А доктор тоже хорош: уж не потому ли он видится с матерью, что использует ее как предлог и пытается поиграть в какую-то игру с дочкой?
А Зигмунд Фрейд всю ночь жевал табак, потому что даже дым ему надоел. Ему не удавалось понять, по какой причине винная лавка была заперта и почему никто не ответил на его звонки в колокольчик у дверей дома. Он звонил так, что это граничило с невоспитанностью. И даже перешел границу хорошего воспитания: кричал имя Марии, стоя посреди улицы, как какой-нибудь пьяница. После этого он побывал в казино «Мадам Маргарита» и остался разочарован. В этом случае он действительно чувствовал угрызения совести из-за пяти лир, выброшенных на ветер ради утешения, которого не получил.
Он уснул, когда уже рассветало, а проснувшись, купил в ватиканской аптеке хорошо разрекламированные таблетки «Пинк», чтобы ослабить головную боль, напавшую на него, как только он открыл глаза. Потом, беспокоясь за Марию и желая знать, что с ней, но почти равнодушный к ожидавшему его заданию, он поднялся по узкой лестнице в каморку наверху. Там он снял галстук, разломил сигару «Рейна Кубана» и продолжил жевать табак, пока не почувствовал приступ тошноты.
– Рамполла! – донеслось до Фрейда.
Ученый вздрогнул, услышав это имя, и узнал высокий голос кардинала Орельи. Камерлинг начал подсчет голосов. Фрейд, постепенно становясь все более внимательным, стал отмечать голоса, сердясь, что их объявляют так медленно. В конце процедуры, пока из трубы сикстинской Капеллы поднимался черный дым, Фрейд сосчитал голоса. Ни один из кандидатов в папы не набрал сорок два голоса, необходимые для избрания, но имя Рамполлы повторялось целых двадцать четыре раза, а у второго по результатам кардинала Готти было в два раза меньше голосов.
На коже Фрейда выступил холодный пот: происходило то, чего он боялся. Но, как говорил Ронкалли, первое голосование могло быть тактической уловкой, чтобы потом предпочесть другого кандидата. Выпив в почти безлюдной столовой порцию крепкого бульона-консоме, доктор вернулся в свое укрытие за картиной Микеланджело.
Второе, дневное голосование показалось Фрейду более быстрым, чем первое. Имена следовали одно за другим так быстро, что он с трудом успевал ставить напротив них крестики. Готти получил еще четыре голоса, в итоге набрав шестнадцать. Но за Рамполлу было подано еще пять. С таким результатом и своей властью Государственного секретаря он без труда мог стать папой.
Из троих он был лишь одним: Орелья получил несколько голосов, а де Молина-и-Ортега ни одного. Один из трех. Один из них виновен, и возможно, это именно Рамполла – самый светский, самый могущественный, больше других знающий мир. Фрейду надо было его остановить.
Увидев, что ученый выходит из укрытия с искаженным лицом, Пьер Жирар впился в него взглядом. Фрейд вытер стекла очков краем носового платка и сказал гвардейцу:
– Дело сделано. Завтра будет избран Рамполла.
– Идите, доктор. Теперь ваша очередь действовать. Август ждет вас на выходе из ворот Святой Анны.
