– Вы ошибаетесь, де Молина. Для нас три обезьянки, наоборот, означают хорошо слышать голос Свободы, хорошо видеть истинное Равенство и хорошо говорить перед другими, это символ Братства. Поверьте мне, вы никогда не были бы приняты в масоны.
Де Молина пожал плечами и направился к двери. По пути он слегка поклонился Марии, приглашая ее идти впереди него. За секунду перед тем, как она вышла, ее взгляд встретился с глазами Зигмунда Фрейда. Они казались твердыми как лед. И ему в глубине души было неприятно думать, что блеск, который он увидел в ее глазах, был отражением света в слезах.
Глава 36
Автомобиль «даррак», нагруженный багажом, двигался медленно. В эти послеполуденные часы движение на улицах было оживленным, к тому же его замедляли открытые кареты внушительных размеров, в которых семьи в полном составе наслаждались первой прохладой. Август сосредоточил внимание главным образом на тех каретах, у которых почти незаметный маленький корпус подвешен между гигантскими колесами и выглядит среди их спиц в точности как паук на паутине. Не зря такая карета по-английски называется «паук».
Машину трясло, но Зигмунд Фрейд, приспосабливаясь к ее толчкам, вынул из бумажника денежный перевод и снова прочитал цифру. Шестьдесят восемь тысяч девятьсот шестьдесят четыре кроны! Больше, чем его нынешний доход за год работы по профессии! Его вознаградили щедро – может быть, чтобы сильнее оскорбить. Но pecunia non olet – деньги не пахнут, как сказал император Веспасиан своему сыну Титу, упрекнувшему его за то, что он ввел налог на пользование общественными уборными.
«Если это цена моего поражения, мне есть чем утешить себя». Правда, эти деньги достались ему дорогой ценой: вначале он чувствовал себя подражателем Шерлока Холмса, но результаты оказались не достойны даже доктора Ватсона. В сущности, на Ватсона он и похож: они оба врачи, оба обладают научной проницательностью и оба оказываются слабее других, более хитрых или более умных. А еще (и это не самое слабое сходство): обоих привлекают, и в немалой степени, женские прелести.
– Август, вы думаете, что я идиот? – вдруг спросил он.
Шофер немного уменьшил скорость машины, резко повернул руль, чтобы не задеть двух карабинеров, которые выехали на конях из боковой улочки, и поднял правую руку.
– Я никогда так не думал, – ответил он. – Я считаю только, что вы немного наивны. Возможно, вы думали, что можете применить в Риме к нам, итальянцам, те же методы, которые используете для своих пациентов-немцев…
– Австрийцев.
– Это одна и та же раса. Мы – смесь народов, а здесь, в Риме, мы к тому же и больше двух тысяч лет упражняемся в искусстве власти. Дети еще в пеленках впитывают это искусство, а потом растут в его тени как жертвы или палачи. И учатся жить или умирать, что примерно одно и то же. Вы хотели сказать мне еще что-нибудь, доктор? Может быть, вы нашли Ронкалли, Марию и ее дочь?
– Нет, никого из троих, – лаконично ответил Фрейд. – И в любом случае это уже не важно.
Это была правда, и в отношении Марии тоже. Сегодня ночью к нему приходила не она, а женщина, каких много, со своими слабостями, многими пороками и немногими достоинствами. Та, кого он знал, была другой. И ту он любил всего одно мгновение, но мог бы без конца воскрешать это мгновение в своей памяти.
Яркий луч света ударил ему в глаза. Этот луч шел от золотого креста с пятилучевой звездой, который торжественно возвышался над обелиском перед Центральным вокзалом. Автомобиль медленно подъехал к перрону – к тому месту, где носильщики в широких белых рубахах ждали хорошо одетых пассажиров. Остановив машину, Август повернулся к своему пассажиру, который, казалось, совершенно не был намерен выходить.
– Вам бы лучше выйти доктор. Если вы опоздаете на поезд, можете застрять в Риме еще на день.
Фрейд посмотрел по сторонам и кивнул. Может быть, он как раз и хотел задержаться в Риме.
– Вы католик, Август?
– Слава богу, я атеист, – ответил шофер и улыбнулся. – Но на людях я исповедую веру.
– Это двойное предательство, – заметил Фрейд. – Кажется, этот вид спорта очень широко распространен в Риме.
– Вы не угостите меня сигарой?
Фрейд кончиками пальцев достал темную сигару «Боливар», потом передумал и заменил ее на золотистую сигару «Дон Педро», которая была ароматнее и стоила намного дороже. Увидев, как Август всасывает в себя ее дым, ученый сморщил нос: дым должен ласкать нёбо, но его не глотают.
– Хорошая сигара, вкус у нее как у женщины: сначала сладкий, а в горле становится терпким.
Сказав это, Август помолчал, словно взвешивая свои слова, а потом продолжил:
– Видите ли, доктор, я не такой образованный человек, как вы, но я учился латыни у иезуитов и узнал от них, что в этом языке «предать» – всего лишь одно из значений слова «передать». И только. Получается, что каждый раз, когда человек дает кому-то что-то, он совершает «предательство». Слово «предательство» могло бы означать «передача» или даже «дар» и иметь хороший смысл. Но у нас действует правило держать все свои чувства и мысли внутри себя, поэтому слово «предать» приобрело отрицательное значение.
– Если так, то я, давая вам сигару, как бы предал себя. Больше я этого никогда не сделаю.
Август улыбнулся и помог одному из носильщиков переложить багаж ученого на тележку. При себе Зигмунд Фрейд оставил только увлажнитель для сигар, от которого при этой жаре пахло кедром.
– Что же вы будете делать теперь?
– Сейчас вернусь в Ватикан, а что потом… кто это знает? – Август от души рассмеялся. – Никто не знает будущего, особенно в Риме. Я не монах и потому свободен служить тому, кого посчитаю самым достойным. Лев был таким, и он хорошо сделал, когда выбрал вас.
– А я сделал неверный выбор.
– Нет, вы поступили правильно в правильный момент, как умеет делать каждый хороший еврей. Это потом наверху поменяли правила игры.
– Прощайте и спасибо, Август – шофер, тайный агент и даже философ, – сказал Фрейд и протянул ему руку.
– Я предпочитаю «до свидания». «Прощай» говорят врагам и женщинам, которых любил.
На этот раз Зигмунд Фрейд не пожалел денег и заплатил за целое купе, в котором разместил весь свой багаж. Только полиграф ехал отдельно. Если аппарат не потеряется, Фрейд встретится с ним в Вене.
В восемнадцать часов две минуты поезд отправился в путь. В блаженном одиночестве Фрейд любовался в окошко покрытыми пышной растительностью и согретыми солнцем сельскими окрестностями Рима и думал о том, что в Вене уже почти наступила осень.
Он представил себе праздник, который устроит в честь его возвращения терпеливая Марта, особенно когда увидит чек на крупную сумму, но надеялся, что радость и восторг все же не дойдут у нее до желания половой близости с мужем. Теперь ему показалось бы, что он занимается любовью с сестрой. А кровосмешение не входило в число его навязчивых идей, Фрейд лечил его как суррогат, как отклонение от действительно желанного объекта, которым могли быть отец или мать.
