Большинство художников, мягко говоря, удивляются, когда я появляюсь на пороге их мастерских, расспрашивая о Лео. Они смотрят на меня как на умалишенную или обижаются, когда понимают, что я пришла не за портретом. Но не важно, приветствуют ли они меня дружелюбно или воспринимают в штыки, никто так и не смог дать мне никакой информации о Лео. Его никто не встречал, даже молодой художник, которого я отрываю от рисования обнаженной мужской… модели. То есть абсолютно обнаженной, буквально в чем мать родила. Никто не может вспомнить Лео. И тем более никто не рисовал его.
Мрачнея от каждой неудачи, я продолжаю бродить по каналам, вода которых наверняка была бы кристально чистой, если бы ее не использовали в качестве свалки. На мгновение я останавливаюсь на крошечном каменном мостике, глядя вниз, на воду. Рыбьи головы, остатки овощей и вообще не поддающиеся определению отходы, природу которых я предпочла бы и не выяснять, дрейфуют через канал, довольно точно и живописно передавая мое внутреннее состояние.
Сумерки опускаются на город, и я направляюсь в сторону Риальто. В торговом центре города по-прежнему царит оживленная деятельность. Это похоже на своеобразную Уолл-стрит эпохи Возрождения. Мой взгляд блуждает по лицам прохожих, и я задумываюсь о том, что Лео мог бы оказаться одним из них – оказаться совсем рядом, – но я все равно его не заметила бы, потому что в решающий момент кто-то преградил бы путь моему взгляду или я обернулась на какой-то шум… Раньше меня раздражало, с какой прицельной меткостью мы вечно находили друг друга глазами в толпе. Но сейчас я скучала по этому так сильно, уверенная в том, что наша зодиакальная связь не имеет к этому явлению никакого отношения. А теперь… Разочарованная, я пинаю попавшийся на дороге камень в Гранд-канал, а затем оборачиваюсь спиной к воде и исчезаю в узком переулке, который выведет меня к Кампо-Сан-Бартоломео.
К квартире Дюрера я подкрадываюсь, словно грабитель, не являясь официальным жильцом этого многоквартирного дома. И пусть у меня складывается ощущение, что никого не волнуют мои приходы и уходы, я все же соблюдаю осторожность. Никому не следует знать, что сюда приходит молодая девушка. Мгновение я жду, пока две прачки не разойдутся у двери по соседству, а потом делаю последние пару шагов и сную внутрь.
Добравшись до квартиры и не встретив никого на лестничной площадке, я с облегчением выдыхаю. Ключ, который Дюрер так доверительно мне вручил, я припрятываю в скрытый карман своего лифа (должна признать, это чрезвычайно практично!), и только потом принимаюсь разуваться. Поначалу Дюреру казалось странным, что я всегда снимала уличную обувь, но с тех пор, как я объяснила ему, что не хочу заносить в дом ту уличную дрянь, по которой прошлась сегодня в туфлях, он, на удивление, со мной согласился и тоже начал снимать обувь. В носках мои шаги едва слышны, и только старые половицы тихо поскрипывают, выдавая мое присутствие. Однако Альбрехт, сидящий у открытого окна, чтобы уловить последние крохи дневного света, все равно не замечает моего появления. Он всецело погружен в себя, и я подкрадываюсь ближе с нескрываемым любопытством. Очевидно, он что-то рисует…
Пронзительный вскрик разрывает тишину.
На столе, казалось бы, мирным комочком свернулась змея, и я чуть ли не падаю от испуга. Она находится так близко к руке Дюрера, что, если ей взбредет в голову укусить его, он не успеет достаточно быстро среагировать. Альбрехт на мой вопль оборачивается, прижимая руку к сердцу.
– Розали, о небо, как вы меня напугали!
Я мгновение пялюсь на него, после чего дрожащей рукой указываю на змею.
– Это… змея! – Больше меня ни на что не хватает. Никогда бы не подумала, что я настолько нежный цветок, чтобы испугаться змеи, но я впервые вижу эту рептилию вблизи, а эта еще и довольно большая. Что, если она ядовитая?!
– Розали, – Альбрехт говорит так тихо, что мне хочется хорошенько встряхнуть его. – Это всего лишь уж, и к тому же мертвый.
Мне приходится несколько раз моргнуть, а затем я снова смотрю на змею так осмотрительно, словно она оживет от одного неосторожного взгляда и тут же атакует. Однако, судя по всему, змея действительно мертвая, иначе я заметила бы ее шевеление. И все равно я предпочитаю сохранять безопасную дистанцию.
– Один рыбак обнаружил ее в своих сетях, и я выкупил за несколько сольди. Она сохранилась в таком хорошем состоянии, что я смогу ее нарисовать: все эти чешуйки… Это ведь чудо творения, не так ли?
Хм-м… Честно говоря, я не разбираюсь в змеиных чешуйках, так что просто разворачиваюсь и направляюсь в крохотную столовую, где обнаруживаю сверток, завернутый в вощеную бумагу.
– Здесь тоже змеи? – кричу я Альбрехту, который выглядывает из-за угла.
– Нет, это копченая дорада. Но не пугайся, если она вдруг посмотрит на тебя: глаза все еще при ней.
Когда он отворачивается, я показываю ему язык и принимаюсь разматывать вощеную бумагу. Дюрер наконец присоединяется ко мне с двумя кружками вина, заверяя меня, что избавился от змеи, поскольку со строением чешуек для своей картины он в целом разобрался, а мертвая рептилия начинает вонять.
Фу!
Альбрехт все продолжает забавляться над моей неприязнью к змеям, а я делаю большой глоток, пытаясь как-то «запить» свой неудачный день. «Завтра, – говорю я себе. – Завтра ты обязательно отыщешь Лео». В списке осталось еще столько непроверенных имен художников, что их хватит как минимум на неделю напряженных поисков. Но кто-нибудь просто обязан узнать Лео.
Альбрехт протягивает мне какой-то листок через стол, и я поднимаю голову, выныривая из своих мыслей. На бумаге изображен рисунок змеи. Теперь, когда сама рептилия находится вне досягаемости, я с удовольствием всматриваюсь и наслаждаюсь художественным талантом Дюрера, потому что он, черт возьми, гений! Безусловно каждый знает его полевого кролика или невероятно детализированный газон – в мое время, конечно, такие сокровища можно встретить только в музее под стеклом, – но это… Мой взгляд благоговейно скользит по свежим линиям и четко проработанным деталям. Это лишь набросок пером, еще не в цвете, без каких-либо украшений… И все же мне кажется, будто змея действительно смотрит прямо на меня, словно она была жива, когда Дюрер рисовал ее. Я совершенно отчетливо улавливаю даже злобный блеск в ее глазах!
– Мне очень жаль, что змея так напугала вас, – произносит Альбрехт, но я только отмахиваюсь, поглощенная рассматриванием рисунка. – Многие люди их недолюбливают, но меня змеи восхищают. Они словно находятся в бесконечной ловушке обновления: всякий раз сбрасывая шкуру, они возрождаются. С братьями Морель дела обстояли точно так же.
При упоминании Морелей я снова вскидываю голову.
– Морели любили змей? – Не знаю, потребуется ли мне это, но тем не менее продолжаю слушать. Любая информация может быть полезна. Дюрер рассеянно кивает.
– Больше всего Люция поражала их мистика. Сейчас, насколько я знаю, он жаждет бессмертия, и понимаю, почему он так фанатично этим увлекся. Он не раз рассказывал мне историю об Агниции, змее Асклепия.
