— Но где он? Муж, — шепчу, не силах упрашивать. Это совсем как-то тухло и мерзко.
— Не твое дело, — снова отсекает, прокладывая между нами пропасть без возможности построить мост. Резко, ошпаривая раскаленным оловом глаз, поворачивается и показывает на кровать. — Ложись на живот. Обработаю, а то одежду испортишь и зальешь кровью весь пол, и уходи.
— Арин… — тянусь к пуговицам и замечаю, как она расширяет ноздри, жадно принюхивается, окидывает меня беглым взглядом от плеч до ног и снова отворачивается. — Ты можешь сколько угодно обманывать о замужестве, но твое желание не скрыть. Ты нуждаешься в этом так же, как и я.
— В чем? — тянется за перекисью, чтобы снова промочить ватку, но дрожащие пальцы неловко цепляют баночку, переворачивая ее на пол. — Звездец… — вырывается из пылающих от моих поцелуев губ. Я вкладывал в прикосновения всю свою страсть, теперь боюсь, что переборщил и дневной щетиной расцарапал нежную кожу.
Арина мягко сползает вниз, чтобы поднять пузырек, но так и замирает под столом.
Стянув рубашку и морщась от неприятного ощущения липкости на спине, прилично расцарапал паршивец, бросаю ее под ноги, как тряпку — все равно уже только выбросить. Приседаю к Арине, она пытается убрать потеки перекиси, ладонью ведет по линолеуму, растирает и… плачет.
Переместив испорченную рубашку на лужицу, помогаю девушке убрать влагу. Она сильно всхлипывает, прячет взгляд, сутулит плечи, а я тянусь обнять, не в силах сделать что-то еще — не знаю, что теперь поможет. Девушка упирается, бьет кулаками по моей груди, слабо мотает головой, но, когда я встаю напротив на колени, сжимаю ее до хруста, закрыв собой, закутав, как в одеяло, Ласточка роняет голову на мое плечо и дрожит от истерики. Плачет тихо, не скулит и не воет, легонько кусает мою ключицу и давится слезами. Так можно плакать только от отчаяния.
Зарывшись носом в мягкие волосы, долго молчу, не находя слов. Дышу, не надышусь ее запахом. Я не знаю, что здесь поможет, потому что причин отказа не понимаю. Она ведь хочет меня не меньше, но сопротивляется этому желанию до последнего.
Мы так и стоим друг напротив друга, пока не начинают болеть колени. Я отстраняюсь, чтобы перехватить румяное лицо двумя руками, потянуть Ласточку вверх за подбородок, убрать волосы с липких от слез щек, мягко коснуться губами влажных и горячих губ.
— Ты боишься этого? — шепотом, чтобы не испугать в который раз.
Она то ли кивает, то ли мотает головой, глаза жмурит, выдавливая слезы. Не смотрит на меня, словно боится потерять контроль, если столкнется с моим взглядом.
— Пожалуйста, Давид, я не могу… Отпусти. Прошу тебя…
— Ты успокоилась? — приподнимаю пальцами ее подбородок, она все еще не смотрит, смыкает глаза, ресницы слиплись, упали тенью на щеки. Я жажду снова ее губ, но на каком-то невыносимом усилии получается запретить прикосновение. Она не должна меня бояться, иначе ничего не получится. Да что так сложно-то?! Не объяснишь ведь, что еще день-два воздержания, и я взвою, как койот на луну, и наброшусь на первую встречную. А я хочу, безумно, до тряски, сохранить чистоту тела и помыслов для Арины. Будто это жизненно важно.
Да врет она про мужа — никого у нее нет. Такой голод не возникает на ровном месте. Здесь что-то другое мешает, а что это — я обязательно узнаю.
Ласточка кивает и, мягко перехватив мои запястья, пытается освободиться, но я задерживаю ее.
— Я найду в себе силы отступить, если ты скажешь правду.
— Никакой правды не будет, — она все еще дрожит, но в голосе слышится ледяной холод. — Мы друг другу чужие люди. Убери руки.
Не шевелится, смотрит прямо, сокрушая меня резкими фразами. Я, человек способный в любой ситуации найти иронию, не нахожу слов, не нахожу в себе силы улыбаться или стебаться. Над собой разве что.
Мягко отстраняюсь, встаю и подаю ей руку. Арина стискивает зубы и, опираясь на стол, сама поднимается, держится на расстоянии. Украдкой, отвернувшись, вытирает слезы с раскрасневшихся щек и снова берет в руки ватку, из аптечки достает другую баночку.
— Придется спиртом обработать, — строго оповещает. Почти как я, когда нужно пациенту сделать больно. Но Арина удивляет. Снова. — Потерпишь? — и поднимает на меня взгляд, полный горячих, буквально кипящих, слез. Но они не срываются и не сползают по щекам, застывают по краям радужек, как серебро.
Без слов опускаюсь на кровать, кожу щиплет от движения, это немного отвлекает от похотливых мыслей. Я невольно слежу за девушкой и замечаю ее долгий взгляд на мою спину, оценивающий, скользящий по мускулам, изучающий, и блеск на губах. Юркий язычок неосознанно смачивает их, а девушка судорожно сглатывает и снова уводит взгляд вниз. Стыдливо прячется от своих желаний, но я все для себя понимаю. Она боится чего-то, но заинтересована и заинтригована. Нужно терпение. Ха, которого у меня нет и никогда не было, но придется вспомнить молодость, потому что я не намерен отступать. Или хотя бы докопаюсь до правды — слишком уж интересна ее таинственная личность.
— Ты не можешь больше приходить, — прикладывая к моей спине ватку, тихо говорит Арина.
Шикнув в сторону неразборчивым матом, все-таки прикусываю руку, на которую положил голову, но не от боли, а ярости. На себя зол, потому что мне нужно физическое терпение, а его нет. Кровь бурлит, наливает вены, заставляет сильнее вдавливать себя в кровать. Кошмар, никогда еще не прятал свое возбуждение от женщин, но сейчас придется, если не хочу оказаться за дверью, а хоть на миллиметр приблизиться к цели.
Девушка не щадит меня. Щедро обмазывает ранки спиртом, шепчет что-то вроде «негодник, надо же как накинулся», но я уплываю в темноту своих желаний быстрее, чем могу соображать. Даже эти, казалось бы, невинные прикосновения выматывают меня до знакомой ноющей боли между ног. Грызу руку, жмурюсь и для проформы изредка выпускаю шипение, мол, мне жутко больно. Больно, но не на спине, а с другой стороны. Пиздец просто, во влип.
Если повернусь, Арина меня точно выгонит и больше не позволит прийти. Я это чувствую задницей, на которую так неосторожно оперлась рука девушки. Мама мия, какая же она горячая.
— Ты понимаешь, о чем я говорю? — наклеивает на ранки пластырь и быстро отходит от кровати. Словно боится, меня или себя, словно бежит, как от раскаленной печи, от нашей животной тяги.
Молчу и разглядываю запястье, которое до глубоких отметин прикусил. О, накрыло прилично, я так быстро сорвусь, если что-то не предпринять. Тут уже никакая докторская диссертация не поможет… только в горизонталь перейти.
— Нет, — повернув голову, окидываю девушку у окна прищуром. — Не понимаю. Ты ведь сама пылаешь. Я не слепой и не идиот.
— Ты… — выдыхает и гордо отворачивается, стянув руки на груди. Закрылась от меня наглухо. В ее тембре есть что-то до боли неуловимо знакомое, но я в таком состоянии, что вряд ли родного отца узнал бы. — Уходи, прошу. Жить будешь, царапины не глубокие.
— Да плевать на царапины! — поднимаюсь, Арина вдруг испуганно шарахается к шкафу, ладони прижимает к двери и смотрит на меня затравленно, словно готова отбиваться до крови, если посмею дернуться. Думает, что нападать стану и силой брать? В серых глазах прячется настоящий ужас, губы сомкнуты в кривую бледную линию. — Ты чего, Ласточка? — осторожно ступаю ближе, она впечатывается в шкаф спиной, наверху что-то звякает, что привлекает внимание нас обоих. Но я отмираю быстрее и оказываюсь вплотную к девушке. Нависаю и нарочно оставляю небольшое пространство.
