— Поехали со мной? — помню, как парень с вихрастой челкой подал мне руку и показал в сторону медицинской общаги. — Этот… увалень никогда не будет тебя ценить. Для него любая юбка в радость, сделает все, чтобы под нее залезть. Как ты не заметила этого сразу?
— Он казался честным, — говорить тогда было легко, я словно с другом детства беседовала, пила какао, плакала, не стыдясь, и терла горящие щеки. — Обещал быть всегда рядом…
— Ловеласы и не такое умеют. Наверное, и цветы дарил — ландыши, — пытливо ждал, пока я кивну, — и конфеты, — пытаясь вспомнить, Сергей все время царапал высокий лоб, — «Ромашки» приносил?
— Приносил.
— Только не говори, что в «Лагуну» потом тебя водил?
Я тогда смотрела на Сергея, как на того, кто мне глаза открыл, правду сказал. Пусть и горькую, но перевернул карты рубашкой вниз, обнажая сущность бывшего.
— Это его типичный сценарий, — и после этих слов я поклялась, что никогда больше не позволю себе доверять мужчинам, разве что приму помощь ради ребенка. А потом, через пару лет, ради второго… терпела эту помощь-не-помощь и, сцепив зубы, молчала. Житний ведь помог мне, вытянул со дна, даже согласился воспитывать не своего ребенка.
Сейчас я с трудом могу сказать, что спаслась, скорее, попалась в ловушку покруче.
Тогда уехала с Сергеем без раздумий, он как-то действовал на меня странно, а я постоянно чувствовала себя паршиво, много спала и почти не решала, куда ехать и зачем.
А через неделю, убитая горем, измотанная токсикозом и слабостью, я очнулась в чужом мире, который выплюнул меня в реальность и внезапно, любимицу судьбы, которой всегда везло и все легко получалось, возненавидел. Мы рванули на другой конец страны, где начались страшные и тяжелые будни. Как я выжила тогда — не знаю, за малыша и держалась. Если бы не Миша — сломалась бы. А после Юляшка родилась и появилась еще одна ниточка, чтобы хвататься за жизнь.
Дни скользят по времени, как будто муха, что завязла в киселе. Я пишу, через силу, но пишу, подписка горит, мысли пресные, сухие фразы и избитые словосочетания, но детей кормить чем-то нужно — продукты, что последний раз привез Аверин, уже закончились. Как назло. Малыши с голодухи набросились на мясо, орехи и фрукты. Даже привычную им кашу отказались есть.
Книгу моей жизни не открываю. Боюсь. Как будто выписанные туда горькие слова снова приблизят нашу с Давидом встречу, а я не хочу, но этой ночью, морозной и снежной ноябрьской, мне совсем не спится.
Дети сопят, повернувшись каждый на свою сторону, а я лежу и буравлю потолок. Месячные только закончились, по телу едкой негой растекается желание, но я не позволяю себе даже думать об этом, кручусь-верчусь и около третьего часа ночи не в силах терпеть, встаю и иду на кухню. Открытое окно помогает остыть — распахиваю пошире, почти вываливаюсь наружу и, вскинув голову, замечаю острый взгляд, направленный в мою сторону. Давид. Да чтоб тебя!
Стоит на парковке, прислонившись к бамперу и неотрывно смотрит в мою сторону. Придурок.
Вдруг он вспомнил меня? Или понял… Что тогда? А если он потребует вернуть ему сына? На ночь глядя меня посещают до того жуткие мысли, что я тут же заныриваю в квартиру и прячусь за шторой. Может, не заметил? Высоко все-таки.
Если он не прекратит, придется снова бежать, а я только второй год, как более-менее спокойно живу и не содрогаюсь от каждого хлопка петарды и стука каблуков за спиной.
Долго наблюдаю за Авериным через щель в шторе, а он сидит на машине и не шевелится. Замерзнет же в таком тонком пальто.
Бреду в комнату и, убедившись, что ненормальный целитель так и стоит во дворе и греет задом капот, на немыслимом мне порыве сажусь за книгу, а после отключаюсь, скрутившись на краю кровати в клубочек.
Просыпаюсь от странного шороха, идущего со стороны кухни. Словно кто-то стучит по батарее или чинит кран. Не сразу получается встать, голова после бессонной ночи будто набита осколками. Растирая виски, окидываю туманным взглядом комнату. Детей нет, их школьных вещей тоже. Дотянувшись до ноута, запускаю его и убеждаюсь, что уже почти полдень. Вот это я поспала, а все Аверин виноват, покоя не дает…
Значит, Мишка помог сестре собраться и отвел ее в школу сам. Это уже случалось. Сын знает, если я не могу проснуться утром — всю ночь работала. Хоть он и малыш, но давно поступает лучше, чем некоторые взрослые. С большим пониманием и терпением ко мне, как к не особо внимательной матери. Да, я считаю, что не справляюсь со своими обязанностями, частенько запускаю порядок, да и себя тоже — забыла, когда доставала старую тушь и помаду, чтобы прихорошиться. А раньше была модницей, обожала всякие яркие наряды, хотя и не скупала на папины деньги все бутики. Я сама многое создавала — бабушка по маминой линии научила меня шить и вязать. Часто приговаривала, когда приезжала в гости, что в жизни все пригодится, хотя, если глянуть на мою жизнь сейчас — ничего из прошлого я за собой не потянула. Даже книги стала писать из безвыходности, потому что разбитые отцом мечты больно ранили, и я всегда считала себя отстоем и бесполезной шелухой под ногами сильных мира сего. Ни разу за эти годы не вспомнила, что я — наследница миллиардного состояния. Ничего мне не нужно такой ценой. А писать заставила себя, когда жрать было нечего, а это единственное, что умела. Начинала с копирайта, бетаридерства, а потом попробовала и свое выкладывать — это принесло первые плоды, смогла купить ноут получше, заплатить за липовые документы и взять билеты на поезд в один конец для себя и детей.
Наверное, писать — это было своеобразное лечение и уход от внешних трудностей, а в сочетании с неплохим заработком — еще и шансом уйти от созависимых отношений.
Когда я училась писать, Сергей только насмехался надо мной. Мол, баба должна дом в порядке держать, уметь детей накормить-одеть и мужа удовлетворить. На этом все. Остальное обязан делать мужик, а он валялся на диване, напивался до чертиков неделями, а мы с малышами сидели голодные.
Я в тайне набирала тексты на телефоне, отправляла их на сайт и скапливала копейки, потому что первое время все шло очень туго, конкуренция душила, а финансов на рекламу или хорошего агента у меня не было.
Однажды, когда малышка Юля разбила на улице коленку, я опрометчиво оставила телефон на столе и не заблокировала экран, не свернула документ, и Сергей заметил.
Стерев с лица воспоминания ладонью, отмахиваюсь от назойливого прошлого — больше никто не будет диктовать мне, как жить, а что книги последние слабо идут — сама виновата, надо было в популярные тренды писать — бандитов или беременных, а я душу распинаю, пытаюсь смысл найти, искать не избитые сюжеты.
С кухни снова слышится шорох и активный стук. Наверное, кот залез в мусорку и рвет пакеты. Когда шум усиливается, я все-таки поднимаюсь и, идя по коридору, ворчу:
— Усатый, если ты там нашалил, я тебя в угол поставлю, — но слова тонут в жутком хрипе, а передо мной, в белоснежной рубашке и с ключом в руке застывает Давид. Аверин, черт его возьми!
