— У тебя минут пять на сборы. Я жду в машине.
Житний выходит. Его каблуки стучат по паркету, размазывают по чистому полу грязь.
— Топор, следи за мальцами, — летит приказ, — чтобы не влезли никуда. И никого в дом не пускать, пока не вернусь.
— Сделаем, босс, — насмешливо отвечает грубый мужской голос.
Мы выезжаем с парковки, а я будто попадаю в воронку прошлого. Все повторяется. Снова и снова. Предательство. Уговоры Житнего уехать, спрятаться, а после жить с ним, мол, чувства утихнут, все получится. Я, дура, верила. Слепо так. Да потому что надежда, что в людях еще осталось что-то светлое — не покидает меня.
Когда мы приезжаем на место, у меня на мгновение темнеет в глазах. Дом отца.
Такой же огромный, светлый и… чужой.
— Зачем мы здесь?
— Сейчас все увидишь, дорогая женушка.
— Я тебе не…
— Рот. Закрой, — холодно, без эмоций, но меня пробирает жутким страхом. — Или не доживешь до самого интересного.
— И что ты сделаешь? — бросаю, а сама пытаюсь в голове найти выход. Да и не понимаю, что ему нужно.
— Терпение… — выходит из машины, оставляя меня на несколько мгновений в тишине, обходит авто спереди и распахивает дверь. — Папочка ждет тебя, — и протягивает мне ладонь.
Коридор, где я когда-то шлепала босиком, ковер в гостиной все тот же, что купила мама в Греции, и картины, что отец собирал — все с водопадами. Любил он падающую воду.
И его кабинет. В глубине дома, в самом, как мне в детстве казалось, темном месте.
Отец сидит в кресле, привычно за своим столом. Седой, худой, изможденный. В локте торчит капельница, рядом стойка, и капельки лекарства стекают по прозрачным трубкам. Медсестричка, молодая и худенькая, увидев нас, быстро убирается прочь, а отец переводит пустой взгляд на меня.
И он на миг оживает. Чтобы тут же погаснуть.
Он задыхается, пытается что-то сказать, беспомощно царапает столешницу сухими пальцами.
Я неловко стою напротив, заломив руки. Сергей остается где-то позади.
— Папа…
— Не держи зла, дочка, — шевелит беззвучно губами тот, от которого пряталась и всю жизнь боялась. — Я тебя… — вдыхает на остатке сил, — всегда ценил.
Его смерть подкашивает ноги, я хочу броситься к нему, помочь, но Житний вдруг оттягивает меня.
— Э, нет, он мне живым сто лет нужен. Стоять.
— Я не понимаю, — пячусь, оглядываясь. Дверь открыта, но не думаю, что меня выпустят. — Что тебе от меня нужно?
— Да уже ничего, — он хладнокровно отходит, достает что-то из кармана куртки и поворачивается ко мне, направляя пистолет в мою грудь. — Мне нужна была только твоя фамилия. Только и всего.
— Но как же…
— Банально. Богатенький папочка, от которого бежит нежная дочурка, хотел всего лишь большое семейство. Кстати, ты ведь не знаешь… — он смеется, словно больной, обходит стол отца и встает позади. Я замечаю, что руки его снова в перчатках. — Он ведь не за старика тебя хотела выдать, а за его сыночка… Не поверишь, кто это.
— И знать не хочу.
— Я не настаиваю, — наклоняется над отцом, что склонил голову набок и больше не двигается. Проверяет пульс и продолжает говорить, будто в его руке не пистолет, а волшебная палочка, что отправит меня на бал. — Ты же так мучилась всю жизнь, я тебе, как истинный лекарь, сниму боль.
— У меня дети, Сергей, что ты творишь…
— Ничего. Детей в интернат отправлю, а подрастут… да придумаю, куда их деть. чтобы не отсвечивали. Забудут тебя, не переживай. У детей ведь раны быстрее заживают.
— За что ты так со мной?
— Не понимаешь, да? — присаживается на край стола и покачивает дулом. — Я для тебя все. Пеленки, лекарства, трахал, как тварь, а ты его… мразь, все равно любила, сказочки о нем писала. Сука… — цедит сквозь зубы, — ненавижу таких, как ты.
— Каких?
— С виду овечек, а внутри… о, внутри в тебе настоящая львица. Видел я как ты верному Целителю зад расцарапала.
— Тварь…
— Я-то? Не-е-т, я просто хочу жить красиво. Случайно наткнулся, что твой папочка ищет тебя — ты же наследница. Единственная. О, как. Да и легко узнал тебя, несмотря на маскарад. Сделал все, чтобы олигарх не добрался до тебя слишком быстро, разорвал ваши отношения с Авериным — эта невидаль, позарился на мой кусок хлеба. Нужно было понять, как вас с дороги-то убрать, вот и подложил докротишке фотошопные снимки. О, бля, ты б видела его лицо — несчастный страдалец. Зато трахал девку отменно, да?
Я горько сглотнула. Что Давиду пришлось пережить тогда?
— Но ты залетела… — продолжает свой рассказ Сергей, — наследник оказался не один. Я думал. Долго думал, что с вами делать. Детей убирать не в моих правилах. Пока ты разбиралась со своими страданиями, я взял твой паспорт и поставил штамп о нашем браке. Пришлось дамочке в ЗАГСе приплатить, но, поверь, документ подлинный. Ты моя жена!
Я пячусь, а дуло вскидывается и тихий голос приказывает:
— Стоять. Я тебя отпускал?
— Прошу, не делай этого, — губы шевелятся, но все тело, будто изо льда. — Здесь куча свидетелей. Как ты собирался меня убить?
Он вдруг выпрямляется и выплевывает с неприятным хохотом:
— Не я тебя убью… — вкладывает в руку отца оружие и нажимает на курок.
Меня разворачивает по оси. Мир уплывает в сторону, и чьи-то крепкие руки впиваются в плечи, не давая упасть.
Мы сталкиваемся с Давидом взглядами. Как мечами.
Затем толчок. И еще. Такой силы, что нас почти заваливает на противоположную стену. Меня тащит вниз тяжестью массивного тела.
Сквозь гул выстрелов слышу тихие, но пронзительные слова:
— Я всегда тебя любил… Всегда.
Эпилог
Ласточка
Черный. Мне когда-то нравился этот цвет. Он строгий и надежный.
Но сегодня мне хочется сдереть траурное платье, облачиться в малиновое или персиковое и забыть обо всем.
И забуду, но позже. Я должна выстоять, ведь именно этому меня научила жизнь.
Дети рядом, идут, держась за руки. Даже Юла не шалит сегодня, дует красивые губки и с опаской разглядывает высокие и крупные фигуры охранников.
Миша все время молчит. Складка между бровей не разглаживается, даже когда мы проходим по коридору и попадаем в широкое помещение с высокими окнами и длинным столом по центру.
— Мам, — шепчет Юляшка, дергая меня за руку. — Я хочу домой…
— Зайка, не сейчас, — прошу ее, поглаживая ручку. — Потерпи.
— Он точно не вельнется? — доча хлопает глазками и шикает на Мишу, который пытается остановить вопросы сестры махом руки, мол, помолчи. Она много дней подряд терпела, и вот прорвало.
