Я теряюсь — впереди зыбкое будущее, позади столько бед и ран, что сложно говорить наверняка. Житнего посадили, но это еще ничего не значит — я все равно чувствую себя под прицелом. Дети испугались до ужаса в тот день, но взращивать их страхи не стану, потому набираю побольше воздуха.
— Все будет хорошо. Ты верь в это, — и улыбаюсь через силу.
— Я буду велить, — малышка складывает ладошки в молитвенном жесте и воздевает глаза к потолку.
Меркулов сегодня за личного охранника. Молчаливой тенью следует за нами. Наверное, все еще чувствует вину, что не защитил Давида. Это видно по его взгляду, стекольно-серебристому после того черного дня, и туго сжатым губам.
Мы садимся, дети по обе стороны от меня, натянутые, как струнки, а когда к нам выходит высокий, подтянутый мужчина, они прижимаются ко мне и до боли стискивают мои ладони.
— Не бойтесь, это друг, — успокаиваю тихим голосом.
— Добрый день, Ирина, — незнакомец протягивает руку, и я замечаю, что у него уникальные по цвету глаза — один серый, второй небесно-голубой. — Данил Соколов. Расследую дело вашего отца и…
Я горько сглатываю. сердце пускается вскачь и вот-вот сломает ребра.
— При детях не буду в мелочи вдаваться, но вы под защитой, в суде выступите свидетелем. Брак с Житним будет расторгнут, конечно. Никаких прав у него на вас не будет.
— Спасибо, — я уже не жду ничего хорошего от жизни, но хотелось бы хотя бы гарантии, что меня и детей не будут трогать.
— Мне-то за что, это вы его, — кивает в сторону, — благодарите.
Я поворачиваюсь.
Дети вскидываются, летят мимо стола и почти сбивают Аверина с ног.
— Папа! — не унимается Юляшка. — Ты где был?
Давид едва стоит на ногах, под рубашкой зримо видны перетяжки и корсет, но ему хватает сил поднять взгляд. В отличие от меня. Я не в силах отвернуться.
Жив. Цел.
— Нужно было кое-куда смотаться, — отвечает малышке, нежно проводя ладонью по ее щеке. — Хотел кое-что особенное купить.
— Показесь? — востороженно пляшет около него дочка.
Миша тоже обнимает, видно, что соскучился за эти несколько недель разлуки, но вскидывает на меня взгляд и тут же отступает от Аверина. И сестру пытается оттянуть.
— Юлька, отпусти дядю Давида.
— Он мой папа! — топает малышка и толкает брата.
Давид морщится, пытаясь остановить ее, слегка сходит с места и, кажется, сейчас рухнет. Мишка подставляет ему свое плечо.
— Юль, хорош! — шипит он.
На мое плечо внезапно ложится крупная ладонь Меркулова. Охранник наклоняется и шепчет на ухо:
— Помнишь, ты обещала выполнить одну мою просьбу?
Киваю, но взгляд все еще направлен в сторону Давида. Он тоже смотрит на меня, хотя и реагирует на детей, держит их, будто не может отпустить.
Егор молчит, я слышу аромат его крепкого парфюма.
— Что за просьба? — чтобы не сломаться снова под натиском взглядов, пытаюсь расправить плечи и скинуть руку Меркулова, но он лишь сильнее сжимает пальцы.
— Прости его…
Все понимают, что Давид был обманут, что он тоже жертва обстоятельств, но он же… изменил, но он же… спас меня.
Без сил роняю голову в ладони, потому что это все. Я столько дней держалась, а теперь не могу.
Сколько так рыдаю, умываясь собственными слезами, не знаю, но когда теплые руки накрывают мои — не могу оттолкнуть их. Я боялась, что Давид не переживет операцию, что пули задели важные органы, что сердце его остановится, и я снова буду страдать.
Скрип стула, меня немного отводят в сторону, слышится шорох, и только тогда я раскрываю лицо и понимаю, что сильный мужчина опустился передо мной на колени.
— Веснушка, мне жаль… — целует мои руки и не стыдится слез. — Умоляю дай шанс. Хоть один. Мизерный. Оступлюсь — расстреляй, но… я, — он, кажется, пытается сделать вдох, но не может, — не дышу без тебя. Как будто умер, когда все узнал. Не закапывай заживо, умоляю…
Когда держала его на руках, умирающего, качая будто в колыбели, пока приехала скорая, а он не отвечал, я все уже решила. Еще тогда простила. Стояла в больнице под его палатой и ждала вердикта, молясь, чтобы он не оставил меня.
А когда сообщили, что пришел в себя, сбежала…
— Мне страшно.
— Ничего не бойся, — он тянется, запускает пальцы в мои волосы. Тянет шумно воздух. — Только дыши со мной, ведь я тебя так люблю… Ласточка моя.
— Ты ведь меня не знаешь. Мы даже не знакомы толком, — дрожу в его руках, но не противлюсь, больше не могу.
— У меня было время почитать книги Рины Весны, пока валялся в больничке, — смеется в волосы, щекоча дыханием кожу. — Особенно мне понравилась так, что ты так и не дописала. Хотелось бы героям хороший конец, мучила ты их знатно.
— Откуда? — все-таки отпускаю руки и цепляюсь за его плечи, пыльцы тянутся вверх, чтобы пропустить черные пряди.
— Мишка поделился, — улыбается хитро.
— Так вот куда детей Егор возил после школы.
— Ты думала, что я отпущу? Нет. Вы моя семья. Моя. И я вечность готов просить прощения, если понадобится. Готов лечить тебя и беречь, только бы ты взглянула на меня, как раньше.
— Давид, но я…
— Не любишь? — натягивается и немного отстраняется.
Долго молчу, чтобы набраться смелости и сказать правду.
— Разве в книге ты не нашел ответ?
— Увы, автор ловко держала интригу до самого финала. А вот герой… бесил все время, я бы такому морду разбил.
Обвожу пальчиками его скулы, мышцы под подушечками подрагивают, а кожа покрывается мурашками. Он исхудал немного, но все тот же — манящий.
— Я простила уже…
Аверин осторожно касается моих губ, будто спрашивает разрешения. Он все еще на коленях, крылья носа и лоб покрываются испариной.
— Можно Юла будет называть меня папой? — вдруг шепчет с надрывом. — Мне так это нравится.
— Можно, — шепчу, глотая его дыхание, что очень близко, но все еще не поцелуй.
— Ласточка, ты потрясающая и… — кусает меня за верхнюю губу, — спасибо за сына.
— И тебе…
— А мне, за что?
— За то, что исцелил.
Давид
Захлопнув книгу, что только вышла из печати, откидываю ее на постель и сгребаю жену к себе. Не позволяя вырваться моей маленькой, талантливой Ласточке..
— Читатели не съедят тебя? — наклонившись, вглядываюсь в привычные веснушки на ее щеках. Как пятнышки солнца.
— За что? — смеется, лукаво поглядывая из-под ресниц, светлые волосы, обрезанные по плечи, растекаются по подушке.
