Что же касается Зейна, в каком-то смысле он вообще не хотел признаваться родителям. Даже если бы они его поддержали, даже если они подозревали годами, необходимость раскрыть свою сексуальную ориентацию казалась ему позорной. «Если бы я был натуралом, если бы я встречался с девушками, мне бы не пришлось этого делать, — сказал он. — Мне бы не пришлось усаживать их и говорить: “Мама и папа, я натурал”. Я и так ничего не скрывал. Они прекрасно знали, что я ездил на фестиваль ЛГБТ в Нэшвилле. Я просто хотел, чтобы они сами догадались».
Но за этой обидой, как он признался, таилась более серьезная тревога. Если он признается родителям, это уже будет слишком… официально. «Я все еще во многом сопротивлялся тому, что я гей, — сказал Зейн. — Это была такая странная психологическая борьба, будто я не хотел признавать правду. Меня вовсе не радовало быть “тем голубым пареньком” из нашего города. Я хорошо учился в школе; я участвовал в жизни нашего сообщества. Я не хотел, чтобы все это было перечеркнуто другим образом — гея, который поступил в престижный колледж».
Летом, после первого курса, Зейн несколько раз возвращался домой поздно, после очередной гулянки с друзьями, и будил маму, чтобы поговорить, но трусил. Однако он признался своим братьям и сестрам, друзьям из старшей школы, другим взрослым. А потом как-то вечером, после «пары лишних стаканов вина» мама сама начала разговор. «Ты изменился, — сказала она. — Я тебя не узнаю, что происходит?» — «Я ответил: “Понятия не имею, о чем ты”, — вспоминает Зейн, — но она не отставала и все твердила: “Ты другой. Ты так изменился”. Наконец я сказал: “Почему ты говоришь, что я изменился? Если уж на то пошло, колледж помог мне понять, кто я на самом деле. Здесь я жил в какой-то иллюзии!”»
Она не унималась, пока он не выпалил: «Я не натурал!»
Мама начала плакать — не от разочарования, а от радости, что он наконец доверился ей, — и обняла сына. «Она сказала, что пыталась добиться от меня признания! — сказал Зейн. — Уверяла, что все хорошо. Но я злился: она устроила мне мини-ад, чтобы добиться своего. Я сказал ей: “Раз уж я рассказываю тебе о том, чего ты обо мне не знаешь, вот тебе еще кое-что: я курю”». Затем он вышел покурить, чтобы успокоиться, а мама, довольная, побежала рассказывать новости отцу Зейна, который уже спал. «Папа встает на работу в пять утра. И он такой: “Ясно, но почему ты меня разбудила?”» На следующий день он сказал Зейну, что ждет с нетерпением, когда же его сын приведет кого-нибудь домой. «И это было действительно прекрасно».
В маленьких городах вести разносятся очень быстро, и, хотя можно подумать, что в такой глубинке на юге страны Зейн превратится в отверженного, произошло как раз наоборот. Люди из кожи вон лезли, лишь бы все увидели, как они разговаривают с ним на улице, трогают его за плечо и многозначительно говорят, как они счастливы, что он счастлив и живет своей жизнью. «Друзья, конечно, вели себя иначе, — сказал Зейн. — Они будто пытались сказать: “Слушай, я знаю, что ты гей, и меня это не парит”. Я не обижался, хотя было немного утомительно». К примеру, продавец в его любимом магазине обуви потащил его знакомиться с клиенткой, женщиной средних лет, в которой он узнал маму еще одного открытого гея в городе. «Понимаете, я чувствовал себя экзотичной птицей, хотя было приятно. В любом случае это лучше, чем альтернатива. Если они готовы быть настолько толерантными, то я готов терпеть их чудачества».
Так что все были довольны. Довольны, что Зейн признался. Довольны, что он немного «странный» в своем поведении, разговоре и культурных предпочтениях. На Рождество, когда он сошел с самолета, в обуви на высоком каблуке и пиджаке в стиле Джеки Кеннеди, с ногтями изящного серовато-бежевого оттенка, его родители и бровью не повели (хотя по дороге домой отец не проронил ни слова). Подобная минимальная поддержка была типичным явлением среди парней-геев, с которыми я беседовала. Хотя некоторые из самых младших еще не признались родным и кое-кому было нелегко поддерживать связь с родителями, чья религия осуждала гомосексуализм как грех, ни одного из них не отвергли и все они чувствовали себя довольно комфортно — по крайней мере, со сверстниками. Для многих подростков-натуралов иметь друга-гея стало показателем прогрессивности. Друг-гей (хотя наверняка всего один) может даже повысить статус парня-натурала, который будет казаться уверенным в своей мужественности. Все же подобная толерантность к социальным «отклонениям» — приятель-гей, театрал, примадонна, почти что модный аксессуар — не то же самое, что принятие сексуальной ориентации. «Мои друзья-натуралы все еще не привыкли к этой моей стороне, — сказал Зейн, — особенно если говорить об анальном сексе».
Парни-геи, с которыми я беседовала, наблюдают, как их друзья-натуралы следуют привычным ритуалам случайных связей, встречаются с девушками, влюбляются, расстаются. Гомосексуальные приятели играют роль конфидентов и «свежего взгляда» или увязываются за ними, как пятое колесо в телеге, но редко становятся романтическими героями. Отчасти это связано с тем, что выбирать не из кого, особенно в старшей школе: двое пятилеток не обязаны дружить только потому, что они одного возраста, точно так же два парня нетрадиционной ориентации в выпускном классе далеко не всегда чувствуют влечение друг к другу. Лишь у немногих есть возможность познакомиться с партнерами своего возраста. В колледжах больше народа, больше открытости, но в каком-то смысле именно там остро чувствуется замкнутость и ограниченность. А доминирующая культура вечеринок не то что не привлекает, а даже отпугивает
[127].
«Я был членом братства в течение двух недель и решил, что лучше сдохну, чем туда вернусь, — вспоминал Зейн. — Мне это не подходит — ходить на вечеринки, где куча парней и девчонок традиционной ориентации. Найти там гея — большая редкость. Но это нестрашно, — добавил он. — Весь город в моем распоряжении, и, возможно, я встречу подходящего джентльмена. В этом мне помогут Tinder и Grindr».
«Как гора с плеч»
Товарищи Дэвона по спортивной команде в колледже болтали в раздевалке примерно о том же, что обсуждают все парни.
«Конечно, чувак, я бы точно ее трахнул!» — «Причем неважно, как выглядит эта девушка, — мозги вообще не работают!»
Все же при этих словах у него сжалось сердце, и мысленно он оказался в старшей школе. «Потому что там, — сказал он, — ребята из команды говорили то же самое про меня».
Это был непростой период в жизни Дэвона, который изо всех сил старался вести себя соответственно своему полу — женскому. Он отрастил волосы до плеч, отказавшись от короткой стрижки, которую носил в средней школе (когда его называли «пацанкой»). Попросил маму покупать ему более женственную, подчеркивающую фигуру одежду, хотя носить ее было неловко. Он дружил со школьными сплетницами, соглашаясь, что парень, который им нравился, действительно симпатичный, и утверждал, что сам в кого-то влюблен. Он даже попытался поцеловать одного парня, хотя и было неприятно. «Но с моей стороны это был смелый шаг», — вспоминает он, смеясь.
