Это по просьбе Диоскора, патриарха Александрийского и протеже евнуха Хризафия, слабый император согласился утвердить все решения «разбойничьего» Эфесского собора. Зенон своим «Энотиконом» 482 года открыто взял на себя роль законодателя в делах религии и попытался вернуть к православию монофизитские секты, отменяя этим решение осудившего их Халкидонского собора, потому что его побудил к этому патриарх Акакий, истинный сочинитель этой неудачной объединительной формулировки, которая не удовлетворила ни убежденных монофизитов, ни истинных православных и вскоре привела к расколу на тридцать пять лет с римской церковью.
Во время споров с монофелитами другие патриархи по примеру Акакия побуждали императоров обнародовать Символы веры, которые становились для подданных императора долгом совести. Иногда патриархи даже заимствовали имя государя для того, чтобы придать больше авторитета своим решениям и благодаря этому легче удерживать, пугая гражданской властью, в своем сообществе тех колеблющихся людей, которые не имеют собственных убеждений и всегда готовы пойти за более ловким или более сильным; так поступил Сергий в случае с «Эктесисом», а Павел в случае с «Типосом».
Легко можно было бы привести и другие примеры таких капитуляций ради выгоды. Именно так, сдаваясь снова и снова, слабые, снисходительные или честолюбивые прелаты поощряли вторжение гражданской власти в дела религии. Признав императора абсолютным властелином совести подданных и верховным судьей в вопросах веры, они, не заботясь о свободах церкви, продали императорам неотъемлемое право издавать законы по чисто церковным вопросам, считая, что эта защита поможет им добиться признания предложенных ими правил веры или облегчит распространение их еретических или раскольнических учений.
Похоже, что эта смиренная покорность императорской воле в вопросах веры ярче всего проявилась на Пято-шестом Трулльском соборе 692 года. Более двухсот восточных епископов во главе с константинопольским патриархом Павлом, «недостойным епископом Нового Рима», в своем обращении к императору Юстиниану Второму смиренно признав, что они беспечны и ленивы, что враг своими хитростями умножает порок на месте добродетели, заявили: «Христос, Господь наш, который управляет этим миром как кораблем и стоит у его руля, назначил Вас, наш благочестивый император, нашим мудрым лоцманом, чтобы Вы воистину направляли нас, объявляли всем мудрые слова, были стражем истины в этом мире и установили на земле царство рассудка и справедливости. Это императору, высокому во всех добродетелях, украшенному всеми достоинствами, исполненному благодати Святого Духа; это императору, оку вселенной, ослепительному и ничем не запятнанному свету для всех своих подданных Христос доверил свою церковь». Епископы по его приказу собрались вместе, но это император своей собственной властью будет предлагать им проекты постановлений, это он оказал церкви честь тем, что созвал собор, и тем, что поставит подпись под решениями Отцов. Эти документы Трулльского собора принесут императору на подпись раньше, чем всем епископам и всем патриархам. Его подпись, выполненная киноварью, стоит на первом месте под канонами; второе место было оставлено для подписи папы, но так и не было заполнено; догматические формулировки считались более значимыми, если были одобрены императором.
Из всего, что сейчас было сказано, можно сделать вывод, что императоров Византии можно упрекнуть в том, что они постоянно вмешивались в церковные дела, но в большинстве случаев, видимо, ответственными за это опасное вмешательство надо считать епископов, поощрявших и разрешавших это вмешательство из-за преступной слабости или низкой лести.
Именно это имел в виду папа Феликс Третий, когда в одном из своих писем к императору Зенону извинял, насколько мог, этого государя, которого так плохо научил его обязанностям патриарх Акакий. Папа писал так: «Все наши желания, все наши обеты, все наши стремления – чтобы константинопольская церковь, как всегда, была едина с нашей. Поскольку и наш, и Ваш город оба носят имя Рим, принятые в них верования – это одна вера. Они едины по имени и происхождению, пусть же они не будут разделены в религии. Не отвергайте мою просьбу: это блаженный Петр просит Вас в лице своего смиренного наместника, а в лице Петра Вас просит сам Христос, для которого невыносимо, что Его церковь может быть разорвана на части. Дай Бог, чтобы Ваша христианская душа не предпочла ему никого; Вы дали уже много ярких доказательств своей горячей приверженности католической вере, и если в Вашем усердии чего-то не хватает, то причина этого – отрава коварного Акакия, который для того, чтобы еще больше возвысить свой сан незаконными средствами не исполнил свою обязанность обучить Вас всем требованиям истинной веры, с которыми вам мешали ознакомиться заботы об общественных делах».
Акакий был еретиком и зачинщиком ереси, но и ортодоксальные патриархи часто не осмеливались открыто встать на сторону истины, против которой боролся государь, и не имели достаточно мужества и независимости, чтобы самостоятельно решиться на публичное заявление о своей ортодоксальности.
Таким был патриарх Иоанн Второй Каппадокиец. В глубине души он был на стороне православия, но при Анастасии из-за слабости осудил Халкидонский собор. Вскоре после вступления на престол Юстина, верного ортодоксальной религии, Иоанн решился публично заявить, что исповедует православие, только после нескольких настойчивых просьб народа и заверений, что при новом государе, вера которого православная, ему нечего бояться. Толпа, более православная, чем ее пастырь, кричала ему: «Сейчас же признайте святой собор! Император православный, чего вы боитесь?» – и продолжала кричать, пока патриарх не прекратил наконец свои колебания и не удовлетворил требования своего народа относительно вероучения.
Итак, не в делах тех, кто занимал Патриарший престол в Константинополе, нужно искать попытки серьезного и упорного сопротивления вмешательству гражданской власти в дела религии. Когда на кону стояла только вера, как во время столкновений с монофизитами и монофелитами, и было нужно мужественно защищать права ортодоксальной истины и отстаивать для верующих свободу их совести, а для церкви ее независимость от деспотической власти императоров, это мужество главным образом проявляли, иногда с великолепным блеском, столичные монахи.
Читатель уже знает, какую большую роль эти монахи сыграли на Эфесском соборе при Феодосии Младшем. Понадобились несколько публичных шествий, которые возглавлял почтенный архимандрит Далмаций и в которых участвовали монахи из всех византийских монастырей, понадобились несколько настойчивых обращений этих монахов к императору и долгие переговоры, чтобы император согласился признать собор и его решения, в частности, восстановление в должностях Кирилла и Мемнона, низложение Нестория и возведение в сан преемника этого патриарха-еретика.
Немного позже, при Льве Первом, ортодоксальная вера внезапно столкнулась с одной из тех опасностей, которые, как казалось, она навсегда преодолела. В пылу первых сражений с монофизитами было забыто арианство, которое считалось окончательно побежденным на Востоке. И вдруг странная новость пронеслась по столице, проникла даже в уединение монастырей и взволновала весь константинопольский народ: император только что провозгласил цезарем второго сына патрикия Аспара, этот цезарь стал теперь соправителем Льва, а после его смерти должен был занять императорский престол.
