– Мэм, мы с ним путешествуем вместе вот уже несколько дней и прошли много миль. Единственное, что у него не получалось, – это держаться на лошади. Так что, думаю, он точно знает, что делает.
Она кивнула и снова зажмурилась от резкой боли. На лбу у неё выступили капельки пота. Она схватила меня за руку и так сильно сжала, что я бы не удивился, если бы у меня треснули кости. Потом ей полегчало, и она виновато мне улыбнулась белыми губами, всё ещё тяжело дыша.
– Кстати, меня зовут Энн. Энн Дэвидсон. А моего сына – Джастин.
Джастин робко протянул мне руку, и я её пожал.
– Наверное… надо вас спросить… – Из-за приступов боли миссис Дэвидсон говорила обрывками. – Откуда… вы здесь…
Я уже собирался рассказать ей всю нашу безумную историю – о Саре, о мистере Гриссоме, Эзре Бишопе, дороге через Колокум, мистере Кэмпбелле и реке, по которой мы хотели доплыть до Якимы, но тут миссис Дэвидсон снова сжала мою руку и громко вскрикнула, и я понял, что это подождёт. Всё подождёт. Даже мы с Сарой.
Когда боль улеглась, я сказал:
– Мэм, мы пытаемся нагнать мою Сару, но сейчас это не так важно. Мы постараемся вам помочь как сможем, а остальное обсудим потом.
– Ваши родители вас не потеряют?
Я закусил губу.
– Нет, мэм. Не потеряют. И мы с А-Ки никуда не уйдём, пока вам не полегчает.
Мне не было нужды прислушиваться к словам мамы и папы в своём сердце. Я и так знал, что поступаю правильно.
В этот раз миссис Дэвидсон сжала мне руку не от боли, а из чувства благодарности.
– Спасибо, – прошептала она.
А потом её снова прихватило. И снова. И долго не отпускало.
Она всё мучилась и мучилась. Я никогда не видел, чтобы кто-то страдал так, как миссис Дэвидсон, и надеялся, что больше не увижу.
После особенно тяжёлой схватки она посмотрела мне в глаза и прошептала:
– Никак не идёт, Джозеф. Поговори со мной. Это меня отвлечёт.
Я прокашлялся и облизал губы, гадая, что бы ей рассказать.
– Моя… моя мама говорила, что меня сложно было рожать. Она три дня маялась. Думала, что уже не выдержит. Меня из-за этого жутко совесть мучила. А потом она сказала, что тем детям, которые с трудом приходят в наш мир, особенно радуешься и именно такие дети, когда вырастают, творят великие дела. – Я помолчал, глядя, как по её лицу стекает пот. – Так что ваш, наверное, станет президентом.
Она слабо улыбнулась.
– Спасибо! Расскажи ещё что-нибудь, пожалуйста.
Утро незаметно перетекло в день, потом пейзаж за окном окрасился в золотые вечерние тона, и вскоре наступила ночь. Мы с Джастином не отходили от миссис Дэвидсон, держали её за руки, прикладывали ей ко лбу холодные влажные тряпки и делали всё, о чём нас просил А-Ки. Я рассказывал историю за историей, пока не охрип. О том, как мы жили до отъезда на запад. О том, как родилась малышка Кэти: тогда выпал снег, и повозки не могли проехать, так что мама рожала без врача. О том, как мы с Кэти нашли мешок с сахаром и наелись до боли в животе, да ещё нам потом за это влетело. О том, как папа хотел удивить маму и приготовить ей на день рождения кукурузный хлеб, а в итоге спалил его, и нам пришлось есть на улице, потому что дома стоял дым. О том, как я научился ездить верхом на Саре и как учил сестру. Я поведал миссис Дэвидсон всё о своей жизни и семье.
Ну, почти всё. О грустном я умолчал, чтобы не омрачать такое радостное событие, как рождение ребёнка. Я не сказал, чем закончились истории Кэти, папы и мамы. Я оставил их при себе.
А-Ки всё это время трудился, как настоящий ангел. Даже когда наступила ночь и все мы порядком вымотались, он не останавливался ни на секунду. Его голос оставался ровным, а взгляд – спокойным. И он всегда улыбался Энн Дэвидсон в самый подходящий момент.
Не знаю, где он научился принимать роды. Может, его мама была повитухой в Китае и брала его с собой на работу. Может, в китайских поселениях в Америке не было врачей, и роженицам помогали все кто мог. Не знаю. Наверное, никогда и не узнаю. А вот А-Ки прекрасно знал, что делать, от начала до самого конца. И у него всё получилось.
Всё-таки удивительный это был паренёк!
Когда наконец настал решающий момент, казалось, в нём сошлись все чудеса мира. Миссис Дэвидсон сжимала мою руку, тужилась и вскрикивала от боли, а на шее у неё пульсировали вены. Джастин держал её за другую руку, широко распахнув влажные, полные отчаяния глаза.
За окном было темно, зато у нас мерцал огонь в камине, и масляная лампа дарила ровный свет. А тихий уверенный голос А-Ки придавал нам сил. Скоро мы услышали первый крик новорождённого.
Тут, как-то совсем неожиданно, у меня на глаза набежали крупные горячие слёзы и потекли по щекам. Они шли из глубины моего сердца, и их было не остановить.
Может, мне вдруг вспомнилось, как появилась на свет моя милая Кэти, как она впервые заплакала, как я увидел её крошечное красное тельце и осознал, что стал старшим братом. Может, я плакал от облегчения, что все эти утомительные и тревожные часы наконец так счастливо закончились. Или меня тронула улыбка Энн Дэвидсон, пережившей несколько дней боли, пота и терзаний, улыбка усталая, но полная удовлетворения, гордости, радости и нежной, горячей любви. Материнской. Ни с чем не сравнимой. Любви, которой мне ужасно не хватало. Я лишился её навсегда. Так или иначе, мне не было стыдно за свои обильные, но счастливые слёзы. Я плакал о ребёнке и о маме, о всех малышах и всех мамах. И о своей тоже.
А-Ки протянул миссис Дэвидсон младенца, завёрнутого в полотенце.
– О, моя крошка, – прошептала она, нежно поглаживая пальцем маленькую щёчку. – Солнышко моё. – Ребёнок тихо лежал на её руках, закрыв глаза.
– Кто это, мама? – спросил Джастин, еле дыша и заворожённо глядя на крохотное личико.
– Девочка, Джастин.
– Сестрёнка? Ух ты!
– Как она тебе, мой хороший? Тебе нравится твоя сестрёнка?
Они говорили тихо, словно обсуждали тайну, тёплым, особым тоном, предназначенным только для членов семьи. Как будто нас с А-Ки здесь не было.
– Да, мама. Очень нравится.
Хотя, судя по его дрожащему голосу, сестра ему не просто нравилась – он был от неё в восторге.
Вдруг в хижине стало как-то слишком душно. И тесно.
Я сказал, что скоро вернусь, и вышел в прохладу ночи.
Воздух леденил кожу. Чувствовалось, что скоро на смену осени придёт зима. Почти полная луна лила серебристый свет на холмы с заснеженными вершинами, на сосны и траву на лужайке. Вдали рокотала река, бегущая в Якиму.
Я стоял один в темноте. Правда, не полной – благодаря свету луны. А вот моё одиночество было самым что ни на есть полным.
В эту минуту мне особенно захотелось скорее вернуть свою лошадь.
