Крамер работал в этой квартире, что могло прийти ему в голову, когда он придумывал пароль? Радин обвел кухню глазами, потом вышел в гостиную, осмотрелся и вспомнил про кошачьи миски с надписями, которые недавно задвинул под шкаф. Имя Мальядо не подошло, а Женжибре – сработало. Рыжий кот, похоже, был на хорошем счету.
Радин достал из трюма пачку макарон, поставил воду на огонь, устроился на диване и пролистал книгу от начала и до конца. Потом он снял кастрюлю с огня, открыл банку песто и быстро поел. Взяв бумагу и карандаш для заметок, он вернулся в начало книги и стал читать, испытывая какую-то смутную неловкость.
Научной работой этот текст мог назвать только тот, кто не продвинулся дальше первой главы. Это был черновик, расхристанный, небрежный, похожий скорее на дневниковые записи, чем на работу докторанта. В этот файл Кристиан записывал все, что приходило ему в голову, гладкие академичные куски сменялись набросками, а те внезапно прерывались стишками, домашними делами и латинскими цитатами.
«…Более того, он настаивает на отказе от концепта и уходе к реализму, такому же реальному, как кролик, сидящий под шляпой фокусника – пока вы пускаете сладкую слюнку, размышляя, там ли он или его уже перепрятали, наступает краткий миг, когда фокус бывает искусством. Купить зубную щетку и занести тостер в починку. Иван согласился выполнить работу, хотя выглядел немного растерянным. За лето задолжал мне пять сотен, отдаст, когда получит аванс, если не спустит все на собак и траву. Если кого-то в этом городе стоило выбрать символом невозможности легалайза, то я без сомнений указал бы на него, не понимаю, как его подружка еще не тронулась умом. Впрочем, она балетная, они очень выносливы!»
Прочитав еще десяток страниц, Радин закрыл компьютер и взялся заваривать чай. Танцовщица уже мелькнула, может, еще что-нибудь вытащим. Хорошо бы эту девушку разыскать, она приезжала на канидром, значит, ее мог видеть букмекер, принимавший ставки. Похоже, именно ее портрет стоит на мольберте в доме Гарая, иначе в этой истории слишком много балерин.
Надо было купить тот рисунок углем, у детектива всегда при себе рисунок или снимок. Хорошо, что в почте осталась картинка, присланная из редакции «Público». Там, правда, больше тела, чем лица, но все же лучше, чем на пальцах объяснять.
Следующий забег в макао будет во вторник, так долго ждать не стоит, думал Радин, надевая наушники и споласкивая тарелку и чашку. Ближе к вечеру отправимся в бильярдную, о которой говорил сторож, любитель копченой трески.
Найду букмекера, и две девушки сольются в одну, будто две жены охотника в китайской сказке, одна живая и одна вышитая на шали. Если повезет, она и вправду окажется русской. Я, черт возьми, полгода не говорил на родном языке!
* * *
– Меня скоро уволят, я больше не смогу к вам ходить, – сказал Радин, явившись на второй сеанс терапии. – И жена меня бросила.
– Значит, вам нужна другая работа, – сказал доктор, не сразу оторвавшись от разложенных на столе бумаг. – И, вполне вероятно, другая жена. Ваша терапия оплачена благотворительным фондом «Sobriedad», так что не беспокойтесь. Если наш разговор пойдет по верному пути, я заточу карандаш; вы это услышите, у меня точилка электрическая.
Значит, Урсула где-то выцарапала деньги, подумал Радин, разуваясь и укладываясь на ковровую кушетку за ширмой. Пыль пахла чем-то гвоздичным, сквозь резного журавля пробивался красноватый свет.
– Я не пью уже десять дней, – сказал он, глядя в потолок.
– Да мне какое дело, – донеслось из-за ширмы. – Я вас лечу не от пьянства, а от размывания границ. Выпейте хоть целое море.
– С границами стало хуже, теперь я превратился в волколака какого-то. Существую в двух шкурах. Тот, второй, – настоящий прохвост, вечно впутывается в неприятности и спит с кем попало.
– Вот он какой! А вы за ним наблюдаете и не вмешиваетесь?
– Он таскает мое тело куда ему вздумается, а я не могу воспротивиться. Как будто сплю или стою по колено в зыбучем песке. Доктор, я псих?
– После того как вавилонский храм был разрушен, – сказали за ширмой, – пророчества были отобраны у пророков и отданы безумцам. Незащищенным душам то есть. Как вы думаете, безумцами их стали считать до или после раздачи пророчеств?
– Не знаю. Но я точно не защищен, мне деваться некуда. Стоит мне услышать бегущую воду, как у меня пересыхает в горле, и я знаю, что он берет верх. Потом он, то есть я, начинаем плакать, прямо там, где нас застали слезы. А потом он уходит.
– Куда это он уходит? – За ширмой зажужжала точилка. – Вы его видите?
– Это в переносном смысле.
– Переносить смыслы – не занятие для здорового человека. Делать вид, кстати, тоже. Вы, наверное, часто делаете вид?
– Бывает, – подтвердил Радин. – Кто вам сказал, что я здоровый человек? Я не могу выбрать, в какую дверь войти, моюсь в корыте, а если идет дождь – хожу в наушниках! Я даже музыку теперь не слышу!
– Подумаешь, потеря. Некоторые самих себя в зеркале не видят, вот это уже тема для научной статьи. Как сказал ваш русский коллега: «Господь смерти не посылает, надо кряхтеть!»
– Какой еще коллега? – вяло спросил Радин, выцарапывая на ширме вторую метку ребром пятака. – И при чем тут смерть?
– У всего есть температура, у любви, у горя, у тщеславия, даже у жадности. Если температура нормальная, значит, смерть чувства уже наступила. Писатель, у которого кругом тридцать шесть и шесть, – мертвый писатель.
– Господи, что вы-то об этом знаете.
– Тут и знать нечего. Вы остыли, угомонились и растеряли кураж. Гордыня сбежала от вас, как сбегает заскучавшая девица в кафе: за соседний столик, к веселым, усатым мужикам, и вернется, только чтобы попросить на такси.
– И я этому рад, – мрачно произнес Радин.
– Тогда плачьте и слушайте свои барабаны. Еще полгода такой жизни – и вы в зеркале себя не увидите. Надо чаще поглядывать на градусник!
– Да идите вы к черту, доктор.
Он встал, надел ботинки, вышел из-за ширмы и направился к дверям.
– У вас еще восемь сеансов оплачено, – послышалось вслед.
Спускаясь по лестнице, Радин несколько раз сосчитал до четырех, задерживая дыхание, но горло все равно пересохло. Он прислонился к изразцовой стене лицом и почувствовал гладкие ребрышки узора. Стена была синей, облупленной и очень холодной, в старых лиссабонских домах всегда такие стены.
Толстого цитирует, сволочь. Но он хотя бы слушает, карандашики точит. Когда Радин пытался рассказать о том, втором, на групповой терапии, ведущий посмотрел на него так, будто египетский бальзамировщик пытался вынуть ему мозг через ноздри железным крючком.
Варгас
Когда работы Понти стали падать в цене, я не знала, как ему об этом сказать, а потом решила не говорить. Нужно было найти способ разбудить сонную публику, предпочитающую тратить деньги на русских маринистов. Сама видела, как невзрачная картинка ушла на «Сотбис» за восемьдесят четыре тысячи, это было даже не море, а корзина с персиками, нарисованная левой ногой. Это было в две тысячи втором, я тогда работала на антикварную фирму и ездила по пусадам в поисках резных ларей. Удивительно, что меня туда взяли, у меня ведь даже диплома не было, только молодость, хватка и умение заговаривать зубы.
