В детстве я была равнодушна к искусству, даже рисованием не занималась, ходила на уроки кройки и шитья при воскресной школе. Лицо у меня было похоже на оливку, и меня считали уродиной, особенно за эти волосы, будто из смолы вылепленные. К восемнадцати годам я научилась пользоваться пигментами не хуже русского мариниста, отбелила кожу, у меня даже парень завелся из местных. Однажды мне доверили поехать в Рибейру и посмотреть, что за вещи у одного клиента, пожилого винодела, тот явился к нам в начале зимы, сказал, что получил наследство от деда и хотел бы его продать, серебро и бронзу, все целиком.
Я приехала к нему на ферму, зашла в амбар, где стояли сундуки, и стала понемногу вынимать, чистить и фотографировать все подряд, чтобы отчитаться начальству, хотя ясно было, что ничего ценного там не найдется, кроме набора чернильниц в виде лошадиной упряжки. Часа через два хозяин амбара пришел туда, запер дверь и, ни слова не говоря, повалил меня на гору сосновых стружек.
Вечером – он продержал меня часа четыре, еще и руки связал ремнем – я выбралась из деревни, грязная и замученная, дождалась на шоссе автобуса и забилась там на заднее сиденье. Некоторое время я думала про полицию, но потом перестала. Явившись на работу, я проявила фотографии, собрала свои вещи и ушла, хотя до зарплаты оставалось всего четыре дня. Никаких больше амбаров, никаких виноградарей.
Десять лет я жила так, будто меня в карты проиграли, а потом мать умерла и оставила мне домик с палисадником, который сразу же купила соседка, так что деньги на аренду оказались у меня на руках.
Первая моя лавка была на окраине Авеледы, оттуда я ездила на блошиный рынок в Брагу и – по окрестным деревням в поисках старого фаянса, изразцов и кружевных скатертей. Еще через пять лет у меня появилась галерея и квартира над ней, я заказала шведскую мебель, обила стены клепаными стальными пластинами и поклялась, что никогда не возьму в руки ни одной старинной вещи.
Радин. Пятница
Бильярдная оказалась в районе доков, так что ему пришлось поехать на автобусе, а потом долго расспрашивать рабочих в порту, все они тыкали пальцами в разные стороны, а водитель автокара велел идти вдоль рельсов до красного пакгауза. Рельсы привели к причалу, за причалом виднелось скромное заведение под вывеской «Бризамар», на дверях висело объявление: сегодня салат и телячья голяшка.
Радин подошел к стойке бара и спросил про Джоя, бармен кивнул, домыл пивную кружку, поставил на полку и жестом велел следовать за ним, они прошли коридор, заставленный бочками, и оказались во втором зале, секретном. Народ толпился у крайнего стола, молча наблюдая за игрой двух бразильцев, – никаких подбадривающих возгласов, никакого смеха, похоже, ставок здесь не делали.
Радин тихо спросил, почему у стола нету луз, и один из наблюдателей, не оборачиваясь, сказал, что играют в карамболь, тогда он подошел к тому, кто ответил, и сказал ему на ухо, что ищет завсегдатая по имени Джой, тот молча указал на человека в золотых очках, стоявшего по другую сторону стола, затянутого зеленым сукном.
Букмекер оказался гладко выбритым мужчиной лет сорока, от него крепко пахло лавандой, Радин сразу узнал одеколон, точно такой же стоял у них с Урсулой в ванной комнате, полулитровый флакон фирмы «Ach Brito».
Посмотрев на фотографию аспиранта, букмекер скучно помотал головой, но стоило Радину упомянуть собаку по кличке Голубой Динамит, как он оживился и велел дождаться конца игры. Из негромких замечаний зрителей Радин сумел понять, что бразилец с разбоя забил семь шаров, промахнулся на восьмом и проиграл финальную партию.
Поразительно, как много вещей на свете, от которых мне ни горячо, ни холодно, подумал он, пробираясь с пивом к столику, за которым устроился Джой. У людей покер, лошади, бильярд, футбольные ставки, лотерея, а я даже на корте не могу завестись как следует. Во мне, похоже, на ртутную каплю меньше азарта, чем должно быть в мужской особи, может, поэтому я не могу дописать проклятый роман. Литература – это ведь тоже игра, только банкомету не разрешают смотреть в лицо.
– Так ты не коп, значит. – Букмекер подвинул к нему кружку с портером. – Студента твоего я вспомнил, белобрысый такой, они часто ставят на Динамита, и немец, и дружок его, а пороху в песике маловато, ему полгода осталось до снотворного.
– А когда вы их в последний раз видели?
– Вроде в августе. Помню, русский примчался к концу второго забега, глаза косые, давай на номер два – и вытаскивает конверт, я говорю: ты банк ограбил? Самая большая ставка четыре сотни, ну он и поставил четыре, а в последнем забеге просадил все, не успел и глазом моргнуть. Я таких с ходу вычисляю, немец-то покрепче будет, он короткие стеки сажает, не больше трех за день.
– Не припомните, в какой день это было? – спросил Радин, и букмекер усмехнулся:
– Зачем припоминать, я точно скажу! – Порывшись в карманах, он достал записную книжку, полистал и уверенно произнес: – Двадцатое августа, собачка из псарни Гручо, общая ставка тысяча шестьсот.
– И что потом с ним было? С тем русским?
– В тот день ушел, а в субботу приехал снова и до полудня ставил как бешеный, против аутсайдера, все шесть забегов грейхаунды бежали, и он везде лепил на номер четыре! Потом я потерял его из виду и больше не встречал. Ну как, помог я тебе?
– Еще как помогли. А не встречалась ли вам на канидроме их подружка, невысокая красивая девушка? Люди говорят, она танцовщица.
– Никогда не говори «канидром», парень. Нет такого слова. На женщин я на работе не смотрю. Как она выглядит, может, фото есть?
– Есть только портрет, мелковатый, правда, лица почти не видно.
– Ух ты какая. – Джой потер пальцем кончик носа. – Балетную я вроде помню, хотя малолетки все на одно лицо. Да, точно, помню, она собачью кличку показывала на пустыре!
– Что показывала?
– Она в тот день за дружком приехала и тащила его прочь, а он забега ждал и упирался, вот я и дал ей бюллетень, не хотите ли, говорю, сделать ставочку? Непременно, говорит, сделаю. На номер семь, Антраша, просто за приятную кличку! И что же, говорю, в этом приятного, а она положила свою сумку на землю и как прыгнет с двух ног, почти без разбега! Ноги в воздухе ножницами развела и приземлилась аккуратно. Вот это, говорит, и есть антраша. Народ на пустыре все время толчется, так ей даже захлопали, а парень ее взбесился, не стал забега ждать, и ушли оба.
* * *
Дома Радин оказался уже в сумерках, он вернулся из доков пешком и страшно проголодался. Квартал Лапа встретил его запахом тминных коржиков, он купил целый пакет, зашел к зеленщику, потом загляделся на гравюры в витрине броканта, некоторое время прикидывал, где их можно повесить, и поймал себя на том, что думает о квартире аспиранта будто о собственном доме.
Этот брокант на площади был из тех, кто ходит за тобой по залу, помахивая метелкой для пыли, Радин предпочитал блошиные лавочки, заставленные фаянсом. Зато заведение рядом было пекарней в духе старой школы: изразцовые стены с кораблями и пальмами, подушки на подоконнике и мраморный столик, за который мог сесть один посетитель, остальные выходили на улицу или теснились в дверях.
