Предположим, Крамер понимает, что доступа к архиву больше не будет и следует забрать хоть какие-то бумаги, чтобы закончить работу. Однако, увидев у ворот голубую машину хозяйки, он прощается с водителем и бежит на виллу: есть еще шанс покончить дело миром. После свидания Крамер идет к себе домой и запирается на все замки, как будто в городе черная оспа. А потом покупает билет в Сантьяго с двумя местами багажа. От кого же он прятался?
Пробираясь через Мирагайю, Радин немного заплутал и через полчаса обнаружил себя сидящим на мостках возле шлюза и глядящим в воду, коричневую из-за донной травы. Легкие, будто папирусные, лодки неслись по реке, от моста Инфанте до маяка. Он зашел в лавку, где у него заложило нос от запаха лука и гуталина, а потом, выбравшись наконец к площади, остановился перед галереей Варгас и увидел табличку: «закрыто до понедельника».
* * *
Странное дело, стоя там перед запертой дверью, он почувствовал что-то вроде облегчения. Мысль о покупке билета неизвестно куда мучила его все утро, то есть он знал, куда поедет, но именно в этом месте его ждала неизвестность. Позавтракаю в городе, подумал он, доставая кошелек и изучая оставшиеся купюры, а потом вернусь к Сантос, заварю чаю покрепче и буду дальше читать монографию. Так и запишем в отчете: работал с документами.
Кафе называлось «В хороших руках», кофе оказался крепким, а тминные булки – свежими. Радин открыл почту, которую сто лет не проверял, и прочел несколько писем. Первое письмо было от бывшей жены. У родителей в Испании ей было скучно, поэтому письмо было длиннее, чем обычно: четыре предложения и смайлик со слезой.
Они встретились с Урсулой четыре года назад, когда он приехал на книжную ярмарку, всего на пару дней. Промаявшись все утро у стенда, к которому подходили только старушки в буклях, он зашел в бар и заказал незнакомый напиток под названием медронью. Бармен налил ему в крошечную рюмку, а на просьбу повторить покачал головой: выпей лучше жинжи, брат, а то со стула не встанешь.
Жинжу подавали в шоколадных чашках, которые здесь считали закуской. Радин послушно съел две чашки, потом за его столик сели какие-то люди, заказавшие тростниковый ром, фильм пошел в два раза быстрее, подавальщик сдвинул столы, появились девушки, звук стал неразборчивым, а потом на пленке расползлось большое горелое пятно.
Проснувшись, Радин долго смотрел на дощатый потолок, думая, что его похоронили заживо. Наконец он вылез из ящика, до половины набитого стружкой, оглядел чердак с голым, недоциклеванным полом, спустился в квартиру, нашел ванную и почистил зубы пальцем, думая, что он скажет хозяевам дома. За стеной слышались шаги и звяканье чашек, потом зажужжала кофемолка, и Радин перестал беспокоиться. Если ему наливают кофе, значит, он ничего плохого не сделал.
Хозяйка принесла ему полотенце, встала в дверях и смотрела, как он растирается холодной водой. Смущенный таким вниманием, он зачем-то подставил голову под кран, потом отряхнулся, как собака, разбрызгивая воду, и женщина засмеялась. Кофе они пили на балконе, засыпанном лепестками бугенвиллеи, Радин поглядывал на хозяйку, пытаясь понять, где он ее видел, но так и не вспомнил. У нее была черная коса, туго закрученная в шишку, в косе блестели мелкие чешуйки шпилек. Оказалось, что она говорит по-английски, любит сладкое, показывает десны, когда смеется, и зовут ее Урсула.
Гарай
Осенью, когда ко мне приходили, Шандро спускался в подвал и сидел там тихо, даже соседям не показывался, хотя они смотрят только футбол, Камачо от Жезуша с ходу отличают, а герои светской хроники им все на одно лицо. Когда к нам явился студентик в светлом плаще, он его в окно увидел и так занервничал, что чуть не скатился с лестницы головой вниз. Студентик так и дергал носом, так и дергал, я едва удержался, чтобы не спросить: чего вынюхиваешь? все равно не узнаешь того, что тебе знать не положено!
В тот вечер Шандро приложился к бутылке и заговорил о зимней выставке, хватит уже, сказал, дурака валять, fazer figura de parvo!
Он у меня четыре месяца прожил, сентябрь, октябрь, ноябрь и двадцать девять дней в декабре. Выброшенные из жизни дни. Работать я не мог, просто сидел на кухне и читал газеты или уходил на весь день. Студия у меня просторная, два мольберта запросто помещаются, только какая тут работа, когда у него волосы от электричества дыбом стоят, прыгает, смеется, сам себя по груди бьет, до сих пор на моей рубашке следы не отстирались, желтый марс, черный персик, сажа, капут мортум.
Я был первым на курсе, когда он приехал из своего Алентежу, облезлый, длинный, с квадратной челкой, ну вылитый крестьянский сын, с учительской папочкой в руках, а на папочке грязные шнурки. Показал на кафедре рисунка свои работы и вошел в наш курс, будто нож в масло, хотя мы уже полгода проучились, первую сессию сдали.
Я-то сразу понял, что он гений, зато остальные так и норовили его приложить, один раз даже палец сломали, поймали во дворе общежития. После этого я стал с ним вместе возвращаться, даже к матери своей водил, кормил его чоризо с фасолью, а то эти пейзане в Алентежу едят всякую дрянь, вроде свинины с моллюсками.
Потом он женился на итальянке, на которой хотел жениться я сам, а потом внезапно вошел в моду и принялся продавать своих рыб в яичной скорлупе, да быстро так, будто торговка на рыбном рынке. Они с Доменикой купили дом на холме и за двадцать лет не нашли времени мне позвонить. Их электричка помчалась в сторону радости, а моя дрезина едва ползла по рельсам, да и то приходилось накачивать ее руками и ногами. Когда я им понадобился, оказалось, что обо мне все время помнили, а мой талант ценили, вот только молча и на расстоянии.
Самое смешное, что в тот день, когда Шандро постучал в мою дверь, на нем все было грязное, будто из болота, пришлось мне свою одежду дать, а она ему мала, так что выглядел он почти так же нелепо, как двадцать лет назад.
Мы с ним на кухне сидели, пили писко, и он мне говорит: завтра, мол, дам тебе денег, купишь мне все, что нужно, сухую пастель, карандаши, кисти колонковые, вина-еды на свой вкус – и заживем. Я только рот открыл, чтобы спросить, где я должен спать, в сарае или на крыльце, у меня студия из двух комнат, ты сам видел, и вообще, что за гребаный дауншифтинг такой, феодальные капризы, давно трущобного дыма не нюхал, что ли, а он мне: я, Гарай, человека убил. Мне, Гарай, кранты.
Глава вторая
Мост Аррабида
Радин. Суббота
Весной в этих краях смеркается быстро. Как только солнце скроется в воде, все вокруг становится одного цвета, цвета разбавленного кофе, meia de leite, что означает «половина молока», и дома, и песок, и живые изгороди, а если дождь зарядит, то небеса сразу сливаются с землей, только фонари еле теплятся в тумане, будто газовые светильники во времена Республики.
Радин вышел возле музея и пошел в сторону руа Лапа, еле живой после долгого дня. Утром он собирался взять у консьержки ключи, купить вина, поваляться с книгой, а в понедельник сдать Варгас верительные грамоты и сесть на лиссабонский экспресс. Вместо этого он оставил дорожную сумку в кафе, взял у бармена бумажную карту города, зарядил телефон и отправился искать русскую балерину.
