Помню, как Понти появился у нас в доме, в начале августа, кажется. В первый день он принес мороженое, во второй – вино в плетеной корзине. Однажды Иван куда-то торопился, выпил с нами и быстро ушел, а португалец посмотрел на меня задумчиво, облизывая верхнюю губу. В какой-то момент я заподозрила, что Иван меня продал.
Потом оказалось, что я должна раздеться и сидеть неподвижно, напялив балетные туфли, в первый день я стерпела, а на второй сказала все, что думала. Что у нас не закрытый клуб для сластолюбивых старцев и что если ему нужен такой клуб, то пусть купит за две тысячи абонемент в учебный театр!
Понти собрал свои карандаши и ушел, на полу осталась куча смятой бумаги. Потом у нас все равно появились деньги, я спросила откуда, но Иван рассмеялся: слишком долго объяснять, да ты и не поверишь.
И верно, я бы не поверила. Когда летом он стал ходить на бега, я не сразу поняла, что случилось. Я точно знала, как выглядит покер: Иван спал до полудня, плохо ел, мало говорил, в нем наставала вязкая опасная тишина, которая, казалось, вот-вот выплеснется через расширенные, сильно потемневшие глаза, этим покер похож на вещества, хотя во всем остальном – никакого сходства.
Но это было в Питере, в прежние времена, до того, как он поклялся мне страшной клятвой. С бегами все выглядело иначе. Наша жизнь внезапно высохла, как будто река повернулась вспять, такое и в природе бывает – талые воды набирают силу и заставляют реку течь обратно в озеро. Мы больше не целовались, его рот перестал пахнуть можжевельником, а губы превратились в две хлебные корочки.
Я стала забывать и терять все подряд, один раз ушла из рыбной лавки, оставив аккуратно выпотрошенную лавочником дораду на льду, в другой – явилась на репетицию без сменки, танцевала босиком и сбила себе пятки в кровь. Однажды утром я надела две разные сережки, в одно ухо колечко, в другое – крестик, ходила так до вечера, а Иван даже не заметил, он просто не смотрел мне в лицо. Это тянулось недели три, пока я не открыла what to do in Porto в сети и не нашла этот чертов канидром, единственное место, которого клятва ему не запрещала.
Малу
я раньше думала, что любовь – это когда человек тебе не в тягость, даже если он больной, или бедный, или бог его разумом обидел
так моя мать моего отца любила, зажмурившись, – выйдет в огород огурцы полоть и поет, тазы с бельем таскает и мурлычет себе под нос
теперь я знаю, что любовь – это когда в животе наждачная бумага от страха, что все кончится, а радости – почти никакой, почти никогда!
бывало, иду за Кристианом на третий этаж, и ноги подгибаются, запах в подъезде вроде обычный, старые стены, хлорка, жареная рыба, а у меня от него в носу щиплет, да так сладко, что хоть садись на ступеньки и реви
а теперь что? я четыре месяца без любви живу, слезы затвердели и катаются где-то внутри головы, спина болит, ноги болят, как будто состарилась враз на сорок лет, индеец говорит, это ожесточение, а я думаю, что о-бес-то-чи-ва-ние, хлоп! и погасли все огни
в первый раз такое было, когда падрон утонул
каждую минуту того вечера помню: прием начался в шесть, картину на поляне выставили, индеец подставку из досок сколотил, здоровенную, в виде креста, а столики с закуской я в палатках накрыла, потому что дождь собирался
от этих нанятых из города толку никакого, все рослые, степенные, как пингвины, а роняют что ни попадя, только и бегай за ними, подбирай, а гостей-то сотни полторы, не меньше
помню, что напитки кончились и мне велели заказать еще ящик красного, только я в дом зашла, чтобы в энотеку позвонить, а на поляне как завоют, как загомонят! ну я и помчалась обратно, а гости на обрыве столпились и смотрят на реку, я уж думала, два парохода под мостом столкнулись или чудовище какое со дна поднялось
оглядываюсь, ищу глазами хозяина, у него свитер был приметный, а его нет нигде! на траве салфетки белеют, словно ветер белье разнес, небо совсем уж темное стало, а картина посреди поляны брошенная стоит, такая голубая, аж глазам больно
люди говорили, что, когда падрон с обрыва спустился, все стали смеяться и пальцами показывать, думали, шутка такая, а он перекинул ногу, сел на перила верхом и замер, будто раздумывал, гости тоже застыли, как будто ждали, что прыгнет, ну он и прыгнул – и сразу дождь начался, как будто за шнурок дернули
Радин. Понедельник
Проснувшись, Радин понял, что запасы в трюме ему приелись, и решил, что позавтракает в городе, найдет шуррашкейру и отведает жареной рыбы, саргу или труты. Воскресные терзания теперь казались ему смешными. Похоже, я слишком долго жил за слюдяной оконницей, думал он, растираясь горячим полотенцем, и потерял здоровую силу сопротивления. Не стоит забывать, что, согласно Хрисиппу, все люди, проходящие через мой рот, становятся частью меня и частью моей любви. Это профессиональная болезнь, как синдром белых пальцев у человека с отбойным молотком.
Покончу с галереей, попрощаюсь с танцовщицей и – айда домой! Сяду работать, даром, что ли, я выкрасил стены в бирюзовый – цвет ясности и вдохновения. Писателю нужно держаться подальше от публики, правым ухом слушать дыхание жизни, а левым – дыхание смерти. Всех отлучить и сохранять равновесие!
Сложив в папку десяток листков из блокнота, где были записаны нехитрые ходы этих дней, Радин сунул туда же стопку счетов с пометкой ДП. Потом он позвонил Лизе и долго ждал, размышляя, куда бы ее пригласить. Позавчера она сказала, что не любит кабаков. В театр нельзя, это все равно что подарить мяснику свиную голову. Свожу в чайную, все девушки любят чай. Наконец Лиза отозвалась и сказала, что вечером, пожалуй, найдется немного времени. После репетиции. У дверей школы в семь.
Радин решил пойти в центр вдоль трамвайных путей, надеясь перекусить на углу авениды Бразил, где в прошлый раз он видел человека с грилем, на котором жарились сардинки. Море показалось ему тяжелым, как ртуть, длинные гряды песка засыпали пирсы, скрепер у причала покрылся ржавчиной. Мужика с сардинками на углу не оказалось. Под мостом Луиша Первого он сел на веранде кафе и заказал белого вина.
Это мой последний день в шкуре детектива, и я должен получить все полагающиеся мне удовольствия. Отчет для галереи готов, флешка с книгой у меня в кармане. Но австрийца я так и не нашел. Нашел едва заметные следы, будто чайка прошла по песку, пару серых перьев и чаячьи погадки. Вино принесли в глиняном графине, рядом поставили миску, до краев наполненную соленым арахисом.
Сегодня я увижу Лизу, сказал он вслух и засмеялся. Главная партия, сказала она небрежно, четыре слоя голубого тюля! Маленькая веснушчатая вруша. Сидя на веранде и ежась от речного ветра, Радин вдруг подумал, что счастлив. Счастлив оттого, что сидит здесь, никому не нужный, с чужим шарфом на простуженном горле, грызет орешки и ждет свидания. Всю жизнь бы так сидел и смотрел на винные склады.
Однако пора было отправляться в галерею. Он представил себе хрустальные зрачки заказчицы, наполненные водой, будто линзы в старинных телевизорах, увидел, как она восседает за железным столом, подпирая висок железным кулаком, розовым от витражного солнца. Что он ей скажет?
