– Ты будешь танцевать апсару с голой грудью? – спросил Понти, усевшись на край стола.
– Не совсем, – ответила я, разнимая трескучие куски капрона, – на груди у меня будет золотая пластина из папье-маше. Подвезете меня в магазин за красками?
– А ты знаешь, что апсара должна быть не только гибкой, но еще и девственной? – Он поднялся и направился к двери. – Ты напоминаешь мне мою жену без малого двадцать лет назад. У нее тоже был невинный вид, хотя в ней жили тигры, макаки и дикобразы. Застели тут все газетами, я привезу все, что нужно.
Вернувшись через час с двумя коробками красок, он закатал рукава рубашки и велел мне открыть окна. Мы положили на стол клеенку и быстро раскрасили лоскуты, батик за батиком, в красный и золотой. Потом мы сняли с карнизов шторы, повесили батики сушиться на окне и пошли на угол пить кофе с эклерами. Я рассказала ему про восточный танец в «Щелкунчике», в котором мне могут дать соло. И что на «Камбоджу» мне наплевать, там сольных партий вообще нет, выйдет табун полуголых девиц и будет изгибаться и вертеть руками.
– Похоже, мы с тобой не то раскрасили, – засмеялся Понти. – Тебе нужно показать свое тело, это можно сделать даже в унылой толпе апсар. Завтра твой мастер разинет рот, словно щелкунчик, да так и останется. Пошли обратно, у меня есть полтора часа!
Мы вернулись, он открыл вторую коробку с красками и велел мне забраться на стол. Потом принес из ванной полотенце, смешал в миске гуашь с шампунем, протер мне ноги, взял губку и быстро нанес светлую основу, как будто на холст. Вид у него стал задумчивый, он делал щекотные штрихи и ругал меня за гусиную кожу.
Через час ноги у меня затекли, но я осторожно меняла позицию с второй на пятую и держалась рукой за стену. Когда Понти закончил, в комнате было совсем темно, я слезла со стола, включила свет, подбежала к зеркалу и закричала от радости. Он расписал мои ноги кленовыми листьями, похожими на коричневое кружево, но так хитро, что голубые штрихи казались прохладной тенью на коже. Я не могла наглядеться на свои колени, я даже не заметила, как он собрал грязные газеты, кисти и банки, сложил их в мешок для мусора и ушел.
Мне пришлось вымыть пол, так что к приходу Ивана остался только сладковатый запах фенола. Вернувшись, Иван забрался в постель и, хотя я выставила кружевную ногу из-под одеяла, не сказал мне ни слова. От обиды я еще целый час вертелась и наконец поняла, что обижена совсем на другое. Я не могла простить Понти, старого Понти, похожего на рекламного идальго, нарисованного на желтой стене винного склада.
Он два часа рисовал на моей коже, не поднимая головы, будто я кусок картона или холст на подрамнике. Засыпая, я подумала, что это смешно – меня бесило равнодушие человека, к которому я была равнодушна!
Иван
Вообще-то я не собирался с ним знакомиться, в этой истории он был объектом, а я исполнителем, так что знакомство нам было ни к чему. Ты должен знать о нем все, сказала Варгас, как он ходит, как держит голову. По утрам он бывает на мосту около девяти, гуляет с лабрадором.
От голоса штази у меня будто сквозняк по ногам и душный ветерок в лицо, так бывает между вращающимися дверьми в аэропорту. Но делать нечего, плывем по течению. О чем бы я ни думал, все теперь сводится к воде – на что ни посмотрит больной желтухой, все кажется ему желтоватым! На экзамене по античке Лукреций был у меня первым вопросом, и эта строчка меня спасла.
Поднявшись на мост, я вдохнул соленый, острый воздух и понял, что ветер дует с океана, небо над устьем было непривычно чистым, я даже видел флаг на крыше форта в Фоше. Из утренней дымки выкатилось солнце, и вода под мостом заблестела, задвигалась шариками ртути, такой же легкий, скользящий блеск я собирал с пола в спальне своей матери, когда уронил градусник.
Мать продала квартиру, чтобы меня не убили, и я приехал помочь ей собрать вещи, на улице ее ждал фургон, грузчики курили возле парадного. Мать сказала, что ей придется жить у сестры и чтобы я не играл, потому что больше у нее ничего нет. Я сидел на полу, в голове у меня билась большая серая птица, я думал, что это тоска, но потом понял, что это ломка, мне нужно было поехать к Андрею, где в тот вечер была игра.
Понти я увидел издали, на засаженной кипарисами дороге, он шел по склону холма со своим лабрадором, а я смотрел на него и думал о затее, в которую я, понятное дело, вписался от отчаяния, а он – зачем? Что он хочет показать, сбросив в реку тело в красном свитере? Почему все эти бесчисленные кураторы держат зрителей или там читателей за кухаркиных детей, у которых нет ни чести, ни вкуса, ни любви к прекрасному?
Понти уже поднялся на мост, собака бежала на шаг впереди, на лабрадора она не тянула, вылитый барбадо де терсейра. Я перевесился через перила, чтобы он не видел моего лица, хотя это было глупо, в конце августа нам все равно предстояло увидеться. Будто двум шпионам на мосту через реку Хафель. Я думал, он пройдет мимо, но собака резко рванулась ко мне, и мой объект, растерявшись, выпустил поводок.
Барбадо унюхал гостинец, который я припас для Динамита, подбежал и принялся прыгать на меня, тыкаясь мордой в нагрудный карман. Мозговая косточка и утиное крылышко – я бы на его месте тоже прыгал. Понти подобрал поводок и намотал его на руку. Простите, сказал он, не понимаю, что на него нашло.
– Ваш пес напомнил мне другого пса, – я повернулся к нему лицом. – Тот всю жизнь бегал за механическим кроликом и ни разу его не поймал. Его скоро спишут по старости и дадут ему снотворное.
– Что такое? – Он остановился, придерживая поводок. – Что вы сказали? Вы иностранец? У вас проблемы?
– Слишком много вопросов. – Я снял свою куртку, измызганную собачьими слюнями. Меня давно никто не спрашивал, нет ли у меня проблем. Не знаю почему, но мне хотелось ему нахамить.
– Я могу вам помочь? – Он сделал шаг в мою сторону.
Я стоял по струнке, сжимая куртку в руках и задрав подбородок, ни дать ни взять вольноопределяющийся на перроне. Собака скулила и тянула поводок, я чувствовал, как в нем разгорается любопытство, и не отводил взгляда. Никогда не думал, что португальский старик с костистым носом напомнит мне отца, от этого меня прямо затошнило, а тут еще солнце вышло из-за холма и светило мне прямо в глаза. Некоторое время мы оба молчали, он мог еще повернуться и уйти, но он сделал еще один шаг и улыбнулся.
Радин. Четверг
Если верить поэту, Лиссабон безмятежен и безмолвен, обморочный пульс его медленной жизни слаб и редок: в апреле он бросает работу, чтобы следить за возвращением ласточек. Что до Порту, то его никто не воспел, придется мне самому.
Радин стоял в трамвае без дверей, держась за поручень и глядя на плоскодонные рабелуш, заполненные туристами. Ему давно хотелось прокатиться на такой лодке до самого устья, но сегодня не получится: берег Гайи затянуло дымкой, значит, к вечеру снова польет.
На остановке он долго искал проездной, и, обнаружив сложенную вчетверо сотенную в кармане джинсов, просто глазам не поверил. Это была заначка для игры на бегах, она пролежала всю неделю в обнимку с пятаком и нашлась как раз вовремя.
