– А на втором месте стоял Гарай.
– Я была уверена, что он пойдет к своему старому другу, хотя бы затем, чтобы заехать ему кулаком в лицо. Вы подвернулись мне вовремя: Понти поразмыслил и позвонил через несколько дней. Твоя взяла, сказал он, готовь историю для прессы и купи мне новый костюм. Приду в день торгов и сделаю, что положено.
– И он сделает?
– Разумеется, он же деловой человек. – Она закрыла створки окна и положила пульт в карман. – Принесите мне ключи от квартиры. Больше вам здесь делать нечего.
– Это верно! – Радин направился к выходу, но Варгас остановила его неожиданным жестом: подошла очень близко и положила ладонь ему на грудь.
– Не знаю, кто вы такой, но не вздумайте продать эту историю прессе. Если хоть словом обмолвитесь, я подниму все свои связи и добьюсь, чтобы вас посадили за мошенничество. Прощайте, товарищ!
Малу
у нас в деревне в новогоднюю ночь бревно в сарае прятали, мать его обожжет немного, потом из очага вынет и прикопает в земле, если в доме несчастье или там болезнь – бревно надо выкопать и сжечь
так вот, на этот год проклятый никаких бревен не напасешься – столько дряни из углов полезло, что знай молитвы читай! вот Кристиана уже пятый месяц как нет, а бревно во мне до сих пор тлеет, будто дождем прибитое – приду, бывало, утром, сяду на ступеньках и жду, когда он проснется, а в пакете булки горячие, ya pihi irakema, как индеец говорит, означает я болен тобой, заразился и болен, а слова любовь у них в племени вообще нет!
помню, как пришла на руа лапа осенью в платье с красными маками, про него падрон говорил, что оно такого цвета, будто принц порезал палец над миской с молоком, – хозяйка все равно велела в чистку отнести, ну я и подумала, что убытка не будет, кто же знал, что оно на спине лопнет?
потом платье из чистки с запиской привезли, что, мол, дырку не они сделали, – хозяйка прочла, и как даст мне по губам ладонью! аж слёзы брызнули, сказала, что к зиме уволит, но потом оставила до особого распоряжения
знала бы она, что я его и в зеленом шелковом обслуживала, и в атласном в черный горошек, в котором она к мэру морейре на прием ходила, знала бы она, как ему нравилось на хозяйской кровати меня валять, в жемчугах и браслетах, и потом чтобы халву в постели есть, а еще урюк и курагу, он ведь сладкоежка был, каких мало, вот бы крик поднялся, враз полетели бы мои манатки за ворота!
Лиза
Теперь я знаю, что произошло в начале осени. И все представляется мне в ином, беспощадном свете, как дощатый просцениум в пятне от театрального фонаря. На него смотришь не отрываясь, опустив голову, а пошевелиться не можешь, будто во втором акте «Лебединого озера». Там это называется неподвижно застывший кордебалет.
В этой истории я единственная женщина, всех остальных лебедей танцуют мужчины, прямо как у Мэтью Боурна. Среди них есть шипуны, кликуны, есть умирающие лебеди, и есть один черный, который не жив и не умер, просто вышел поплавать и слился с темнотой.
Когда Иван начал играть, у него даже кожа потемнела, стала цвета слабой настойки календулы, а по краю век краснела воспаленная полоска, одним словом, он подурнел, остыл и подернулся тонкой пленкой жира. Я жила без любви несколько месяцев и страшно удивилась, когда мастер устроил мне разнос за сытый взгляд и тяжесть в коленях. Танец должен быть голодным, полным неосуществленного желания, сказал он (девчонки хихикали, сидя на полу), не движение, а мысль о нем, сияж!
Да Сильва любой урок начинал с растяжек, расхаживал по залу, повторяя одно и то же, молодость в гибкости, молодость в гибкости, в китайских книгах, говорил он, писали о людях, всегда ходивших на цыпочках, когда они шли на юг, все думали, что они идут на север, потому что ноги у них были шиворот-навыворот, вот и в танце так – никто не должен знать, куда ты двинешься в следующий момент, вообще никто!
Про мастера я точно не знала, куда он движется: все свободны, сказал он однажды, а ты останься, и я осталась, потом он сказал, что я слишком клейкая и что надо посмотреть на меня поближе, и мы пошли к нему домой пешком, километра четыре, и всю дорогу он молчал или говорил по телефону. Дома он налил мне вина, достал фотографии, говорил, что ваш Баланчин сам стирал себе рубашки, и он тоже стирает, смеялся, показывая розовую пасть, совсем новенькую, как будто ему не сто лет в обед.
Комната была странная, пустая, с зеленым пушистым ковром. Можем, сказал мастер, встречаться здесь по вторникам, теперь ведь нет репетиций в оперном, все у меня забрали и отдали этому псу Лукашу, кому-то же отдавил я смердящие ноги, так как тебе вторник?
Я сказала, что вторник не подходит, и встала. Чтобы не было так грустно, я представила, что мы в мотеле на заброшенной станции, за нами гонится полиция, уже громыхают ботинками по коридору, и он говорит мне – беги, я их задержу!
Потом я надела куртку в прихожей, а он все сидел, такой маленький, хмурый, ресницы рыжие, как у пуделя, что-то в нем было ненастоящее, как будто над ним висело облачко затхлой пудры, и комната эта была не настоящая, и вовсе не его, как потом оказалось.
Радин. Понедельник
Понти жив, а Кристиан мертв. Радин записал это на последней странице гроссбуха, закрыл его и бросил в дорожную сумку. Если бы его спросили, какое из этих известий поразило его больше, он сказал бы, что, пожалуй, последнее. Художник был для него фигурой неопределенной, приблизительной, темным дымком, свивающимся над углями. Кристиан же был все время рядом, его книги, его салфетки, его рукопись, его постель.
Радин привык мысленно разговаривать с хозяином дома, еще нынче утром он решил купить перед отъездом кофе и прочего, чтобы пополнить разграбленные трюмы. А неделю назад он сделал его главным подозреваемым, так и записал: Крамер и одна из его женщин, которая?
Вечером он вышел в город, собирался навестить кафе в Мирагайе, но почти сразу попал под дождь. Он все же добрался до набережной, чтобы купить новый гроссбух в алжирской лавке. Потом прихватил в энотеке бутылку амаро и направился в сторону дома, стараясь держаться крытых торговых галерей. Проходя мимо привратницкой, он увидел сердитую Сантос, она вертела ручки телевизора, по экрану бежали сизые полосы. Мастер приходил, сквозь зубы сказала консьержка, десятку взял, и хоть бы что. Сегодня наши с русскими играют, Баталья непременно забьет!
Радин долго не мог попасть ключом в замочную скважину и наконец понял, что открывает дверь длинным ключом от лиссабонской комнаты. Ключом, для которого у него, возможно, уже не было двери. Ничего, сказал он себе, сразу с вокзала зайду к ребятам из русской газеты, выпрошу аванс, заплачу за чердак хотя бы до июня.
Войдя в квартиру, он понял, что забыл закрыть окно в гостиной, дождевая вода стояла лужами на полу. Радин вытащил из кучи грязного белья полотенце, вытер пол и поставил чайник на огонь. Синее газовое пламя зашумело, и стало тепло. Он отхлебнул амаро, открыл тетрадь и написал: кленовые листья, ветер.
