– Шлет вам привет, – соврал Радин, чтобы сделать ему приятное.
Он подошел к прилавку и показал рукой на пирог с сыром, не обращая внимания на оклики за спиной. После пяти вечера в пекарню выстраивается очередь из любителей сладкого, потому что пироги продаются за полцены, приходят все, и соседи, и бездомные.
– Это хорошо! – Булочник взмахнул зазубренным ножом, отхватил ломоть пирога и завернул в прозрачную бумагу. – Скажите ей, что моя пекарня не хуже той, в которую она ходит через два квартала. А для интересной дамы всегда будет хорошая скидка.
– Передам непременно. Может, у вас найдется для меня минута? Есть вопрос. Это важно!
Толстяк поднял брови, кивнул, вытер руки полотенцем и вышел из-за прилавка. Те четверо, что оставались в очереди, молча переглянулись. Радин взял булочника за локоть и отвел в сторону:
– Помните, вы говорили, что женщина, приходившая к австрийцу, провела вечер у вас в кафе? И что она пыталась заказать выпивку, получила отказ, но просидела до закрытия.
– Вдова-то? Я еще удивился, что она не уходит, раз уж так хочет выпить, сидит как пришитая, хотя за углом есть рюмочная. Сидит и смотрит на соседний подъезд.
– Вы уверены, что это была сеньора Понти?
– Я видел ее летом на открытии приюта для собак, она любит разрезать ленточки и всегда говорит одну и ту же речь. Видно, в тот вечер она уже пропустила стаканчик, иначе не требовала бы выпивку в заведении пекаря!
– Может, вспомните число или хотя бы день недели? – Радин все еще держал его за локоть, от булочника едва заметно пахло перебродившим суслом.
– В тот вечер меня ждала сестра на ужин. – Пекарь беспомощно оглянулся на покупателей. – Двадцать девятое декабря, суббота. Когда она ушла, я закрыл лавку на три праздничных дня и повесил объявление. Могу я теперь вернуться за прилавок?
– Ох, простите! Сколько я должен за этот славный пирог?
Выходя из пекарни, Радин поймал себя на том, что он доволен. Все тщательно построенные вокруг виллы «Верде» леса рухнули, но он доволен. Я видел в Доменике убийцу, думал он, продвигаясь со своей коробкой в тесном потоке людей, видел и страдал от этого. Она чувствовала во мне преследователя, и мы не сумели поговорить.
Как там сказал каталонец? Если вы набьете корабль человеческими телами до отказа, так, чтоб он лопался, поверьте – там будет такое ледяное одиночество, что они все замерзнут. Между людьми должно быть пространство для разговора!
Иван
Он бросил мою мать, когда я был в восьмом классе, пропал года на три, потом появился и пригласил меня пообедать. Я одолжил у приятеля галстук и пришел в «Асторию», на столе стояло блюдо с поросенком и бутылка водки, отец сказал, что есть повод, и я кивнул. Он сам разделывал мясо, подтянув рукава рубашки, я вспомнил бледный поросенок, словно труп ребенка, кротко ждет гостей, с петрушкою во рту и произнес это вслух. Отец обиделся, бросил нож и ушел. На этом месте я проснулся на мосту, под головой у меня была сумка, я удивился, что никто ее не украл.
Некоторое время я смотрел на темную воду, несущую разлохмаченные белые цветы, и думал, что все еще сплю, потом я спустился с моста, и Мендеш сказал, что выше по течению размыло деревенское кладбище. Я отхлебнул из его бутылки и понял, что прыгать не стану. Кой черт занес меня на эти галеры? Одолжу денег у австрийца, верну галерее аванс, а Лизе расскажу все как есть.
Я почувствовал, как ломит кости от лежания на бетонной балке, и понял, что надо пробежаться, до центра как раз километра четыре. Расскажу все как есть, думал я, надвинув капюшон поглубже и устремляясь по направлению к Кампо Алегре, ветер все равно задувал в уши, здесь всегда ветер, такая уж это страна.
Дверь под вывеской Варгас была закрыта, но я позвонил и услышал шаги. Меня проводили в кабинет, штази села за стол и открыла записную книжку в тисненой коже.
Ее движения, перламутровый нож для писем и все предметы на железном столе говорили о низком происхождении, одиночестве и страсти к блошиным рынкам. Даже ее книжка была похожа на хлебную корку, объеденную мышами. Я сказал, что отказываюсь.
Она долго смотрела на меня, выпятив губу, а потом покачала головой. Я отправлю тебя домой, сказала она, стуча пальцем по своей книжке, здесь у меня телефоны всех нужных людей. Вас обоих депортируют как иностранцев, нарушивших закон о работе, и твоя балерина уже никуда не поступит, англичане просто не впустят ее в страну.
– Вы этого не сделаете. Я все расскажу газетам, и люди будут знать, что история с самоубийством – это фальшивка от начала до конца.
– Пока что вся эта история у тебя в голове. – Она взяла индийский ножик и покрутила им у виска. – Шантажировать меня тем, что еще не произошло, – это слишком цинично даже для русского. Если ты выходишь из игры, я придумаю другой сценарий, но тебя я накажу, не сомневайся. Лучше сделай все как положено, и забудем друг о друге.
– Почему вы так уверены, что все сработает?
– Девяносто лет назад в наших местах происходили похожие события, и все сработало. Слышал о человеке по имени Алистер Кроули? Он оставил записку на обрыве возле Бока ду Инферну, написал, что решил умереть, и весь мир поверил, все газеты опубликовали некрологи. «Оксфорд Мэйл» даже сообщила, что планируется спиритический сеанс для установления контакта с умершим.
– К чему это вы? – Я встал и подошел к окну, чтобы она не видела моего лица. Я знал, что на нем уже проступает нерешительность.
– Я тоже мысленно поговорила с Кроули – только что! – и он дал мне хороший совет. Что ты скажешь, если я прямо сейчас дам тебе две тысячи? А остальное после спектакля?
Она открыла ящик стола, достала чековую книжку и принялась писать. Потом она подняла на меня глаза, пожевала губами и убрала книжку обратно в стол.
Из ящика показался конверт с надписью наличные расходы, и я вздрогнул – конверт был такого же цвета и размера, как тот, что я вынул из Лизиного тайника. Пока она считала деньги, сумерки сгустились и пошел дождь.
Я подошел к окну, по нему бежали мелкие капли, стекло как будто затянуло слюдой. Мне показалось, что я вижу реку, тихо пополняемую дождем. Поверхность реки рябила, как тяжелое знамя на ветру. Потом вода раздвинулась, и я увидел илистое дно, на котором рядами лежали жестяные венки, лишившиеся хризантем.
Потом я увидел человека, скользящего вниз по стенкам водоворота, увидел, как он переворачивается, вытягивает руки, но сильная вода не уступает, крутит его мягко, медленно, темная тина набивается ему в рот, заполняет его сердце и печень. Тут штази сердито спросила, о чем я задумался, я улыбнулся, взял деньги и вышел на улицу.
Доменика
В ту ночь я вертелась в своей огромной кровати, будто мельничное колесо. Четыре часа утра – самое близкое к смерти время. Тебе зябко, тревожно, будто в лесу ночуешь, лежишь и прислушиваешься: то ли ветер гудит в трубе, то ли лисы бродят по саду.
