Свежих полотенец в комоде не было, осталась только стопка кухонных, расшитых португальскими петухами. Где-то он читал, что такой петух закукарекал, чтобы спасти невинно обвиненного юношу, хотя был уже зажарен и лежал на блюде в доме судьи.
Он решил попросить у Сантос жетон для стирки и спустился на первый этаж. Консьержки в чуланчике не оказалось, маленький телевизор был выключен, и Радин вспомнил, что он сломался еще на выходных. Он нащупал в кармане скомканную десятку, открыл парадную дверь и вышел на темную улицу. Теплый ветер подул ему в лицо, в нем были запах водорослей, немного бензина и что-то еще, странным образом похожее на одеколон «Красная Москва».
Из окон рюмочной донеслись обрывки музыки, кто-то хрипло подпевал, спускаясь по ступенькам крыльца, и Радин остановился с надеждой. Что-то местное, металлическое – «Moonspell»? Нет, бесполезно, пустой звук, вроде стука при отпускании клавиши. Когда ему было лет десять, мать вызвала настройщика, тот сказал, что клавиша стучит, потому что моль съела подушечку, и спросил, нет ли у них валенка или фетровой шляпы, чтобы вырезать новую.
Теперь в этой истории мерцает логика, клавиша не стучит, педаль не скрипит, молоток в капсюле не болтается. Осталось задать несколько вопросов, услышать одно признание, и я смогу написать в алжирском гроссбухе: DICTUM FACTUM.
* * *
Голубую тетрадь он украл у каталонца, просто не смог удержаться. Она лежала на столе, новенькая, с замшевой обложкой, справа от нее стояла электрическая точилка величиной с кулак. Каталонец вышел за водой, потому что в графине она кончилась, остались только лимонные дольки на дне.
Радин сразу встал с кушетки и босиком подошел к столу. Он знал, что в этом районе воду из-под крана не пьют, значит, доктор спустится на первый этаж, где стоит бочка «Água Castello». Записную книжку каталонец унес с собой, на столе лежали только замшевая тетрадь и смятая бумажка, бумажку Радин развернул и прочел.
«Поговорить с Соузой о хаосе / пусть отрастит слух, что слышит движение пыли, зрение, различающее демонов между слоями воздуха, и ноздри, способные учуять вспотевшего ангела / хахахахаос».
Радин позавидовал этому Соузе. С ним доктор о хаосе не разговаривал. Похоже, он считал русского пациента туповатым, и разубеждать его Радин не пытался.
В чужой стране ты неминуемо попадаешь в кокон подростковой немоты, даже если выучил все глаголы. Тебе не хватает тридцати тысяч ненужных слов. Ты упрощаешь, сглаживаешь, обедняешь, чтобы удержаться на плаву, сойти за своего, но твои собеседники никогда не узнают тебя, ваша беседа никогда не станет разговором равных, где цветет окольная речь, обиняки, экивоки, и каждый вопрос – испытание.
Радин еще раз прочел записку, вздохнул и быстро сунул тетрадь за пояс, прикрыв ее свитером. Потом он обошел комнату, чувствуя себя человеком, который вломился в чужой дом и теперь ищет сейф. На стенах кабинета было всего две картины, Радину пришлось подойти вплотную, чтобы разглядеть их как следует. На одной был пучок листьев артишока, а на второй – нераспустившийся лиловый бутон.
– Это Дельгадо, – сказал вернувшийся доктор, – купил его в давние времена, когда цены были приемлемые. Художник умер, и теперь такой артишок стоит как вся зеленная лавка целиком.
– Может, мои книги тоже полюбят, когда я умру, – сказал Радин, чувствуя, как украденная тетрадь согревает ему спину.
– Не полюбят, – сказал каталонец, усаживаясь за стол и делая пациенту знак отправляться на кушетку. – Люди уверены в том, что искусство должно заморозить и обезболить. Они бодро грызут сухарики, даже если в книге целое племя вымирает от оспы или чумы. А тут вы с вашим экзистенциальным сквозняком!
– Вы же ничего у меня не читали!
– Да мне и не надо. Записывайте лучше сны. В них больше утешения – как в площадной комедии больше жизни, чем в Шиллере.
– Писатель не должен никого утешать, – наставительно произнес Радин, вытягиваясь на жестком ложе. – Я хочу написать роман, похожий на сон, только на чужой сон, в который автор попадает по стечению обстоятельств. И там, в этом сне, все немного не так, но эти несовпадения не слишком заметны – ну, скажем, женщины красят волосы свеклой, а мужчины подводят брови сожженным миндалем. Так что автор не сразу понимает, в чем подвох.
– И все персонажи говорят об одном и том же событии, которое они видят по-разному? – Доктор щелкнул кнопкой настольной лампы.
– У вас небось полно историй такого рода, – зло сказал Радин, глядя на вспыхнувшего желтым резного журавля.
– Да уж поверьте. Взять хотя бы прошлую неделю! Одна пациентка была страшно взволнована, обнаружив в парке, где когда-то гуляла с покойным мужем, белые крестики на вязах. «Белый супрематический крест» – его любимая картина, сказала она, совершенно ясно, что муж зовет меня к себе. Я последую за ним! Через два дня на аллее не было ни одного вяза, оказалось, муниципалитет просто пометил деревья, которые следовало вырубить.
– Поучительно, – пробормотал Радин, нащупывая в кармане пятак, чтобы сделать на ширме седьмую метку.
– Другой пациент считал, что его жену-скрипачку укусил вампир, потому что у нее был синяк на шее слева, который не проходил уже полгода. Оказалось, это след от лапок подбородника, она готовилась к важному концерту и много репетировала. Понимаете, о чем я? Люди совершенно разучились разговаривать!
Лапки подбородника, думал Радин, надевая ботинки, если бы я увидел на шее жены синяк, то подумал бы совершенно о другом. Вспотевший ангел, господи ты боже мой.
– Можно я эти ваши истории в своей книге использую? – спросил Радин, выходя из-за ширмы и наливая себе лимонной воды.
– Нет, – сухо сказал доктор. – Я их сам использую.
Гарай
О чем я думаю? О том, как чувствовал себя Родель, макая кисть в смолу, взятую из урны с сердцем Людовика, короля французов. Говорят, он вернул остатки в аббатство, но часть сердца осталась на холстах, и этого уже никто не мог изменить. То, как я поступил с работами Шандро, тоже останется неизменным, и, если бы он явился с того света и потребовал объяснений, я бы рассмеялся ему в лицо.
До его прихода я жил в ежедневных заботах, как в густом облаке известковой пыли. В те дни, когда я пил, мой сад превращался в сырой закоулок алентежского леса, где солнце медленно сочилось сквозь кроны каштанов. В те дни, когда я работал, сад оставался клочком зелени на речном обрыве, местом, где стоит ржавый отцовский форд без колес.
Я приходил в галереи со своими картинами – словно фермер в сабо с корзиной, из которой торчала голова гуся. Мне отказывали даже владельцы лавчонок, заваленных латунью и трухлявыми стульями. Просто потому, что мое имя было мертвой буквой, c'est pour moi lettre mort, как говорит Рене, когда его просят налить в кредит.
Когда в тот день, в августе, Шандро ввалился в мой дом, сел в мое кресло и потребовал выпить, я хотел повести его в бар, потому что дома у меня шаром покати. Единственная бутылка, которая провела в моем доме больше часа, – это литровая фляжка «Taylor's», подаренная прошлой весной Серхио, моим заказчиком. Черная вишня, чернослив, кофейные бобы. Сам я не стал бы тратиться на такой купаж, даже не пробовал никогда, но у Серхио денег больше, чем ума, даром что южанин, южане-то прижимистые.
